Стратегии злых гениев

Возвеличивание себя и отождествление своего образа с образом мессии у Гитлера уже ко времени достижения власти превратилось в навязчивую идею. Однако все насмешки и упреки исследователей рассыпаются, как песочный домик, если вспомнить, что беспрестанные напоминания Гитлера о своей миссии и исключительном историческом значении на фоне реальных достижений в виде превращения Германии в первое государство в Европе сделали свое дело. Как заведенный, он твердил окружающим с фанатичной убежденностью, что способен сделать Германию великой, а значит – и это явственно ощущалось между строк, – открыть для всех новые возможности, обозначить более высокий уровень свобод для немцев. Более того, некоторые психоаналитики усматривают четкий сексуальный завлекательный подтекст речей Гитлера. Вместе с замешанным на одержимости магнетизмом упрямого невротика это завораживало массы, побуждая признать и миф о непогрешимости и гениальности фюрера, и провозглашаемую им собственную связь с высшим миром. Хотя мало кто задумывался над тем, что магнетизм Гитлера – это маниакальное стремление асоциального человека, не имеющего никаких связей с миром, никакой привязанности к живому, ничего такого, что может создать противовес болезненному сосредоточению на власти, желании достичь социальной значимости любой ценой. Но стоит упомянуть о действительно оригинальном определении гитлеровского нацизма, данном французскими писателями Л. Повелем и Ж. Бержье, как «магии и танковых дивизий». Удивительный актер и плут, Гитлер всегда играл роль «ритуальной фигуры в мифе о вожде». Заявления типа «Я выполняю команды, которые мне дает Провидение», «Божественное провидение пожелало, чтобы я осуществил исполнение германского предназначения» или «Но если зазвучит Голос, тогда я буду знать, что настало время действовать» стали обычной формой влияния на окружение. И эта форма оказывалась особо действенной, когда приходилось иметь дело с умными и образованными людьми. Таинственное и неведомое, наделенное гигантскими силами и могуществом, обезоруживало интеллектуалов и безотказно действовало на инстинкты масс, превращая их в покорные стада, ожидающие своего поводыря. Однажды Гитлер заявил Раушнингу: «Мои товарищи по партии не имеют никакого представления о намерениях, которые меня одолевают. И о грандиозном здании, по крайней мере фундаменты которого будут заложены до моей смерти. Мир вступил в решающий поворот. Мы у шарнира времени. На планете произойдет переворот, которого вы, непосвященные, не в силах понять… Происходит нечто несравненно большее, чем явление новой религии». То, что Гитлер изначально установил для себя завышенную планку достижений, немыслимую для своего окружения и вообще для «простого смертного», сразу же вознесло его над массами, над всеми теми, кто имел понятные цели с четкими очертаниями.

В провозглашении себя посредником высших сил проявилось решение еще одной важной задачи. Будучи полуграмотным самоучкой, он боялся интеллектуалов и специалистов, противопоставляя фундаментальным знаниям неослабевающий натиск и асимметричность действий в виде вульгарного, а порой непристойного поведения, откровенных оскорблений и встречных обвинений в некомпетентности. Если до прихода к власти его занимали лишь позиции соперников и политических оппонентов, то по достижении формального могущества и превращения в значимую политическую фигуру мирового масштаба он заботился о другом – доказательствах состоятельности своего интеллекта. Ибо хорошо знал, что его однобокие поверхностные знания и навыки делают его уязвимым.

Вполне естественно, что фюрер не брезговал таким обкатанным римскими цезарями способом поддерживания имиджа великого вождя, как создание различных монументов и собственных медных бюстов. Порой они выглядели намного выразительнее самого псевдогероя, чем немало способствовали искаженному представлению народа о своем лидере. Даже сестра Евы Браун Ильзе, по ее признанию, была потрясена этим, когда ее впервые представили «одомашненному» Гитлеру. Любопытно, но психоаналитик В. Лангер расценивает страсть Гитлера к сооружению колонн еще и как компенсацию потенции зрительными проекциями фаллических символов, которые он с болезненным упорством помещал «в любом удобном и неудобном месте».