Стрекоза в янтаре и клоп в канифоли

Когда она разобралась со своими нуждами и вылезла из нужника, мужчины уже закончили разгружать багажник. Севка в лучшем духе дискриминации и детского рабства таскал вещи в дом. Анжур сидел на ступеньке крыльца и дымил трубкой. Даян стоял рядом и что-то тихо ему говорил. При её приближении, он замолк, искоса одарив Юльку задумчивым взглядом.

— Что замолчали? — не удержалась от иронии она, шмыгнув носом.

— Любуемся, — вновь оскалился в улыбке хозяин дома. — Ты похожа на женщину, ведущую нетрезвый образ жизни.

— На бичиху, — поддакнул Севка, выползая на крыльцо.

— Бонжурчик, ты мог быть и поучтивей, — вздохнула жертва каскада покушений, наклонилась и чмокнула его в колючую бритую макушку.

Многолетняя дурацкая причуда: выскребать башку под ноль. Хотя волосы у Анжура — обзавидуешься. Когда они впервые встретились, он вообще носил длинный пышный хвост. Натуральный индеец, только намного красивей.

— Я и был учтивым, — возразил Анжур. — Не назвал же тебя бичихой, а только подумал. Ю-ю, ты иди в дом. Тунгалаг с мальчишками поехали к её родителям. Вы же не предупредили о повторном визите. Располагайся, как дома. Там после наших посиделок полно грязной посуды. Не пугайся. Просто вымой.

Юлька отвесила гостеприимному хозяину подзатыльник и поднялась на крыльцо. Вошла в прихожую, разделась. Сунула ноги в меховые тапки хозяйки и медленно подкралась к двери в гостиную. Ничего не могла с собой поделать. Каждый раз, попадая в этот дом — снаружи типичную русскую избу — не входила, а прокрадывалась в умопомрачительную красотищу, созданную друзьями. Двумя одарённейшими людьми, для которых бог не пожалел талантов.

Анжур был фотохудожником и записным бездельником. Однажды копии его чёрно-белой коллекции, посвящённой жизни бурят, попали к проезжему американскому бизнесмену. Тот обалдел и предложил свободному художнику баснословную цену за невиданные шедевры. Перепродал, конечно, и наварился иноземный барыга — будь здоров.

Однако нет худа без добра: о бурятском фотографе узнали за бугром. С тех пор он продавал туда свои работы, что позволяло львиную долю времени жить в своё удовольствие. Ибо его удовольствия стоили смехотворно мало.

Его жена Тунгалаг была учительницей. И страстной любительницей всего народного. Тихая добрая женщина могла сотворить руками не менее шедевральные вещи. Их дом был подлинным музеем, обставленным в традиционном народном стиле. Чего стоила гостиная-юрта, где нарочно закруглили перегородками все углы, устроив в них потайные шкафы.

Юлька скользила вдоль скруглённой стены, касаясь пальцами ковров, покрывавших её сплошным незатейливым, но совершенно фантастическим узором. Или деревянного грубого кресла, вырезанного из сплошного куска дерева. С задумчивым солнечным ликом, венчающим спинку. Или простого расписанного сундука. Высокой стопки одеял на нём. Низкого стола на пузатых ножках. Висящей на ковре шкуры. Резного столба с железными крюками…

Ей ничуточки не мерещилось — она совершенно точно ощущала, как под кожу пальцев просачивалось нечто, неподвластное её осознанию. То, к чему у неё не было привыкания. А у языка смелости облечь ощущения в слова — с тем, чтобы всё не испортить.

Потом она поднимала голову. Оглаживала рассеянным взглядом каждую тонкую жердину, что была лучом солнца в центре потолка. Источающего свет десятков крохотных лампочек. Талдычила себе, что это не музей! И она с полным правом может посидеть в кресле. Или растянуться на узкой разукрашенной тахте с горой подушек всех калибров. Или просто поваляться прямо на деревянном струганном полу…

— Или топать на кухню, — вынырнула из своего самогипноза Юлька, досадливо поморщившись. — Мыть посуду. Нет, интересно! Они гуляли, а мне батрачить, — завелась она погундеть. — Если ещё и баранины не оставили, всех порешу.

Знакомая чугунная бадья, в которой Тунгалаг обычно варила бухэлеэр, стояла на плите раскочегаренной русской печи. Приподняв крышку прихваткой, Юлька скопидомски прищурилась и процедила:

— Всё сожрали, мерзавцы.

— Уверена? — ввалился на кухню Севка.

— Ты своё уже слопал, — прихлопнула она крышкой свою добычу, закрыв её телом от покушений. — Там бульона на донышке осталось. И всего два куска баранины. Даже весь лук слопали.

Севка сунулся в огромный навороченный четырёхдверный умный холодильник — на кухне Тунгалаг предпочитала чувствовать себя человеком двадцать первого века. Поступалась — по её словам — народными традициями во имя шкурного влечения к удобствам цивилизации. В Юлькином доме не имелось и трети той бытовой техники, которой здесь были забиты все навесные и напольные шкафы.

Как не было и половины самих шкафов, занимавших две стены целиком. При желании Тунгалаг могла открыть собственное кафе, значительно урезав стартовый капитал.

— Ма, это пять на два не делится, — взялся поучать её Севка, доставая бутыль с тогоонэй. — А два ломтя баранины на два делится, как дышится.