Стрекоза второго шанса

– Ты так легко об этом рассуждаешь! – сказала Алла с возмущением.

– Такой вот я простой. Что в голову приходит, то и ляпаю.

Девушка сдалась. Видно, поняла, что Родион тут и правда ни при чем. Не он сидит в этой машине.

– И что мне теперь делать? – беспомощно спросила она.

Родион не ответил, продолжая разглядывать микроавтобус. Атаковать его бесполезно. Стрелять из шнеппера тоже. Магии пнуфа не хватит, чтобы телепортировать такую громадину. К самому же автобусу ведьмари не подпустят – нашпигуют болтами, как подушку для иголок. Тилль не посадил бы внутрь кого попало.

– Помаши рукой! – велел Родион.

– Кому? Тебе? – не поняла Алла.

– Я покуда обойдусь. Им. Подойди к окну. Покажи берсеркам, что ты на месте.

Девушка раздвинула шторы и послушно помахала. В автобусе это заметили. Стекло поднялось. Микроавтобус проехал метров сто и припарковался. Мальчики Тилля устраивались, как видно, надолго.

Алла задернула шторы.

– А теперь что? – спросила она пасмурно.

– Поворот на сто восемьдесят градусов и три шага вперед!

– Ты меня выгоняешь? – не поверила она.

– Слишком много вопросов! Стоп раз-два! Тридцать градусов влево! Геометрию учила? В курсе, что такое тридцать градусов?..

– Да.

– А я думаю, нет, потому что ты повернулась на сорок пять!

На этот раз девушка сделала все верно и оказалась прямо напротив раковины.

– Намек понят? Я не рабовладелец! Всего лишь скромный эксплуататор. Хочешь оставаться здесь – трудись! Когда берсерки уедут – сможешь уйти. – Родион положил рядом с собой шнеппер и занялся курицей. На девушку он больше не обращал внимания. Алла с плеском мыла посуду, выражая свое недовольство тем, что со стуком ставила ее на стол.

– Просто ради интереса. И часто ты? – спросил Родион, заканчивая глодать ножку.

– Что часто?

– Ну часто тебя дарят шнырам?.. Бывшим?

Она вспыхнула. Лучшая тарелка из сервиза, подаренного бабушке Родиона за тридцать лет работы на ламповом заводе, полетела ему в голову. Родион поймал тарелку, придирчиво оглядел и, обнаружив присохший рис, заставил перемывать.

– Ни разу не дарили! Я из форта Белдо. Несколько дней назад сдуру брякнула, что шныры не такие скоты, как ведьмари. Кто-то это услышал, капнул Белдо или сразу Тиллю. Не знаю кому. Но приехали от Тилля, – сказала Алла.

Родион хмыкнул.

– Забавно. И твой волшебный старичок не заступился?

– Нет. Но не знать он не мог. У нас без согласия из чужих фортов никого не хватают, – сказала Алла с обидой.

– И тебя подарили?

– Подарили.

– Щедрый жест! – признал Родион и продолжил есть.

Алла быстро приходила в себя. Постепенно начались улыбочки, вскидывание глазок и прочая лицевая женская гимнастика. Это не могло не сказаться на производительности труда, что не понравилось Родиону. Поэтому когда девушка, не выдержав, спросила: «Ты собираешься съесть всю курицу один?» – он хладнокровно ответил: «Разумеется. Это же моя курица!»

– Ты что, ее воспитал?

Родион медленно покачал головой.

– Я ее купил и приготовил. И она не простит мне, если ее сожрет кто-то другой.

– И она что? Будет тебе мстить?

– Не исключено. Я не хочу мести мертвой курицы!

Что-то привлекло внимание Родиона. По белому шкафчику ползла крупная, точно литая, пчела. Ползла тяжело, проскальзывала. Казалась много пролетевшей и уставшей. Золото ее боков показалось Родиону тусклее обычного.

Алла взвизгнула и схватилась за тряпку. Родион поймал ее за запястье.

– Не смей! Ты ей не повредишь, но никогда ее не трогай! Тебе все понятно? Даже пальцем! Даже мыслью! Или вылетишь отсюда через окно! Тебе все понятно?

– Да, – испуганно ответил подарок.

Глава 16

Запретная закладка

Папа, я изобрел, что тапок вращается сам по себе, если привязать его к вентилятору. Таким образом, папа, тебя не существует!

Из дневника невернувшегося шныра

Когда делаешь что-то более-менее хорошее, всегда тянет ворчать. Например, выносишь мусор и хочется кричать на всю улицу: «Вот, все гадят, а я один выношу!» – или ставишь пельмени на плиту: «Все жрут, а я одна готовлю!» Это называется внутренней компенсацией за хороший поступок.

Для Нади быть жертвой постепенно становилось профессией, правда, и компенсацию она за это требовала немалую: умирала от рассвета и до заката. Больше всего на свете Надя ненавидела мыть кастрюли и выварки. Огромные, грязные, жирные. Трешь дно, отдирая безнадежно пригоревшую кашу, и думаешь, что, должно быть, самое большое удовольствие на свете – хлестать обжор полотенцем по морде. Мокрым полотенцем. Подходишь и говоришь издали так, с намеком: «А-а, сладенький! Кушать любишь? А кастрюльки за собой моешь?»

И – раз! – его полотенцем по бестыжим глазам!