Стрельцы

В государевой конторе Молодец сидит в уборе, На затылке-то коса До шелкова пояса. Перед ним горой бумага, Сбоку спичка, словно шпага, На столе чернил ведро, Под столом лежит перо. За ухом торчит другое. Вот к нему приходят двое; Поклонились до земли. «Мы судиться-де пришли! Этот у меня детина

В долг три выпросил алтына, Росту столько ж обещал; Я ему взаймы и дал. И пошли мы на кружало. Денег у меня не стало. Что тут делать! За бока Взял я разом должника. Рост взыскал я. Дело право! Рассуди ж теперь ты здраво: Сколько должен мне земляк? Ничего-де. Как не так! Поверши ты нашу ссору». — Дело требует разбору, —Молвил дьяк на то истцам.

— Я вам суд по форме дам.Обещал ты сколько роста? — «Я не должен ничего-ста! Дал мне три алтына сват И тотчас же взял назад». — Взял он только рост условный.Коль не хочешь в уголовный, Весь свой долг да штраф сейчас Подавай сюда, в Приказ. Ты ж за то, что без решенья, Не по силе Уложенья, Рост взыскал, любезный мой, Заплати-ка штраф двойной.

Что ж вы, как шальные стали? Иль хотите, чтоб связали И в острог стащили вас? Исполняйте же указ! «Как? Весь иск-то в три алтына!» — Молвил тут один детина. «Сват, не лучше ль нам с тобой Кончить дело мировой?» Дьяк вскочил, да так прикрикнул, Что никто из них не пикнул. Только б ноги унести, Заплатили по шести.

Пропев песню, шут важно поклонился на все четыре стороны.

— А про какое время ты пел? — спросил Меншиков. — Ныне уж, кажется, таких судей не водится.

— Почему мне, дураку, это знать! Мне дело спеть, а про нынешнее ли время, про старинное ли козел песню сложил, не мое дело! Тот пускай это смекнет, кто всех умнее, а я, окаянный, всех глупее. Эй вы, православные! — закричал шут, обратясь к толпе приказнослужителей. — Кто из вас всех разумнее, тот выступи вперед да ответ дай князю Александру Данилычу. Никто не выступает! Сиятельный князь! Меня не слушаются! Прикажи умнейшему умнику вперед выступить. Зачем он притаился?

— Затем, что только самый глупый человек может почитать себя всех умнее.

— Ой ли! А я почитаю себя всех глупее, стало быть, я всех умнее.

— Именно, — сказал Апраксин, смеясь. — Потому ты и должен ответить на вопрос князя Александра Данилыча. Скажи-ка, водятся ли ныне такие дьяки, про какого ты пел?

— Дьяков давно уж нет, а ныне все секретари, асессоры, Коллегий советники, рекетмейстеры, прокуроры и другие приказные люди, которых и назвать не умею. Поэтому я разумею, что козел сложил песню про старину и что этот дьяк жил-был при князе Шемяке. Вернее было бы спросить об этом самого козла, да где теперь найдешь его! Впрочем, я и без него знаю, что ныне таким дьякам не житье, пока жив посошок. Он ростом не великонек, вершками двумя меня пониже и такой худенькой, гораздо потоньше вот этого голландца. Только куда какой охотник гулять по долам, по горам, а подчас и по горбам! И по моему верблюжьему загорбку он гуливал, мой батюшка! С тех пор мы с ним познакомились. Всего больше не любит он взяток. Возьми хоть маленькую, а посошок и пожалует в гости, и готов переломать кости, если кто на него не угодит. Видишь, он очень сердит. Пусть бы он колотил взяточников, а за что ж он дураков-то, примером сказать меня, иногда задевает? В сказке сказывается, что Дурень-бабень рассердил чернеца, а чернец сломал об него свой костыль, и

Не жаль ему дурака-то, А жаль костыля-то.

И посошку, моему любезному дружку, следовало бы себя пожалеть и со мной, глупым, не ссориться.

— Ты разве забыл, что ты всех умнее? — заметил Апраксин.

— Забыл! У меня память что старое решето. Положи хоть арбузов горсть, так и те просеются. Это решето не то что карман иного кафтана. Кладут в него всякую всячину; весь разлезется и продырится пуще решета, а небось ничего не просеешь. Все в нем остается! И золотая песчинка не проскочит!