Стрижи

У меня никогда не было чувства собственника по отношению к жене. Точно так же я не ощущал, что Никита принадлежит мне, даже когда он был беспомощным младенцем. Моя жена, мой сын, моя мать – это люди, которые находятся где-то рядом и с которыми я часто имею дело, испытывая к ним в зависимости от обстоятельств то любовь, то ненависть, хотя никогда достоверно не знаю, что они думают, чувствуют и какое варево бурлит у них внутри. Я умру 31 июля 2019 года, умру с убеждением, что нам не дано узнать до конца ни одно человеческое существо.

А вот мой отец, наоборот, был склонен к ревности. И словно боялся, как бы у него не украли то, что, по его мнению, принадлежало только ему. Мне кажется, он говорил «моя жена», «мой сын» в буквальном смысле, как сказал бы «мои брюки» или «мои часы». Мы принадлежали ему, как стадо овец принадлежит пастуху, ведущему их на водопой или на пастбище. Напомню, что при этом у мамы имелся собственный заработок. Ревность была тем сторожевым псом, с помощью которого папа держал под контролем свое стадо.

Не стану отрицать, что после этой анонимки любопытство меня все-таки мучило. Да, мучило. Я чувствовал острую потребность докопаться до правды.

И был уверен, что не успокоюсь, пока не увижу физиономии типа, с которым спала Амалия. Ночью, лежа в постели, я перебирал в уме разных кандидатов на эту роль. Искал подходящих в кругу наших друзей. Подозревал всех подряд. Терзал себя, воображая любовников голыми в интересных позах. Я как будто стоял у гостиничной кровати и смотрел на затылок своего соперника, на его спину, на задницу, которая то поднималась, то опускалась в определенном ритме, но вот лицо, черт возьми, лицо мне увидеть никак не удавалось.

Я со стыдом думал, что суть моей нынешней жизни можно свести к тексту какого-нибудь пошлого танго, вернее, к одной его строке: «Жена изменяет мне с моим лучшим другом». И я решил, что остатки мужской гордости требуют придумать способы мести. Я целился Амалии в грудь из пистолета, который принес с кладбища отец – он же учил меня с ним обращаться. Потом я начал стрелять, но вместо пуль из пистолета вылетали потешные водяные струи, и Амалия твердила издевательским тоном: «А мне не больно! А мне не больно!» Тогда я попытался воткнуть ей в живот мясницкий нож, тоже принесенный отцом, но в решительный момент лезвие гнулось, потому что становилось резиновым. У отца кончилось терпение:

– Я не могу тебя ударить, потому что я скелет. – И он возвращался обратно к себе в могилу, шепча сквозь зубы: – Еще при моей жизни он был размазней, таким и остался. Вот в чем беда!

И подобные сцены мелькали у меня в голове каждую ночь – пока не начинало действовать снотворное.

Изо дня в день после занятий я спешил домой, чтобы опередить Амалию и первым проверить почтовый ящик. По дороге сердце мое колотилось все сильнее, и, подходя к подъезду, я боялся, что оно вот-вот выскочит из груди. До таких крайностей доводило меня безумное желание узнать подробности об измене жены. В результате получалась странная история: теперь, не находя анонимок, я чувствовал разочарование, хотя еще совсем недавно их содержание приводило меня в бешенство.

Кончилось тем, что я решил собственноручно написать записку, чтобы посмотреть, как поведет себя Амалия. Большими буквами, начерченными так, что ни один эксперт-графолог не смог бы определить автора, я вывел:

ВОНЮЧИЙ РОГОНОСЕЦ. ЕСЛИ БЫ ТЫ БЫЛ УМНЕЕ, ДАВНО БЫ ПОНЯЛ, С КЕМ ОБМАНЫВАЕТ ТЕБЯ ЖЕНА. НЕ ВОЛНУЙСЯ, СКОРО МЫ ТЕБЕ ЭТО СООБЩИМ.

Записка мало чем отличалась от предыдущих, тоже написанных от руки. Я сунул ее в почтовый ящик. Признаюсь, что выражение «вонючий рогоносец» казалось мне не слишком удачным. Это меня беспокоило. Слишком грубо и пошло. Поэтому я повторил на клочке бумаги тот же текст, но без оскорбительного начала, заменил им первоначальный вариант и отправился гулять с Пепой. Когда мы вернулись, ящик был пуст. Ни словом, ни жестом Амалия не выдала, что случилось нечто необычное. Ни намека на записку. По всей видимости, анонимку она спрятала или порвала. Редко я ненавидел кого-то так, как ее.

23.

Мы с Хромым сидели в баре в нашем обычном углу, Пепа лежала под столиком, и я рассказал ему, какую подлянку кинул Амалии. Он назвал меня паршивцем, но при этом одобрительно похлопал по спине:

– Это ты хорошо придумал. Можешь и дальше поиграть с женой в эту игру, поразвлекись за ее счет.

Хромой имеет склонность к суждениям, которые можно было бы назвать грубыми и жестокими, но за это я их и ценю: они помогают взглянуть на некоторые обстоятельства моей жизни под необычным углом, без сентиментального флера. А еще важно то, что я вовсе не обязан принимать их как руководство к действию.

Начав откровенничать, для чего мне всегда приходится преодолевать внутреннее сопротивление, я рассказал ему, что накануне Амалия после долгого перерыва вдруг проявила интерес к сексу. И ведь случилось это – какое совпадение! – сразу после получения анонимки.