Строгие суждения

Суинберну принадлежит проницательное замечание о «мстительной и подлой шайке рифмоплетов, перегнивающих в критиканов»[1]. Это любопытное явление было характерно для ситуации, сложившейся в литературном мирке русской эмиграции в Париже около 1930 года, когда эстетика Бунина, Ходасевича и еще одного-двух выдающихся авторов подвергалась крайне злобным нападкам пестрой толпы «ангажированных» критиков. В те годы я методично высмеивал тех, кто порочил и принижал искусство, и невероятно наслаждался тем, какое раздражение вызывали у этой клики мои книги; но переводить сегодня мои многочисленные эссе прежних лет с моего изощренного русского на педантичный английский и разъяснять подробности былых передислокаций и стратагем – задача малоинтересная и для меня, и для читателя. Единственное исключение, которое я позволил себе сделать, – это очерк о Ходасевиче.

В итоге предлагаемый том моей незапланированной англоязычной прозы, лишенный ее длинной русской тени, в целом, кажется, отражает более привлекательную личность, чем «В. Сирин», вызывающий смешанные чувства у мемуаристов-эмигрантов, политиков, поэтов и мистиков, которые еще помнят наши баталии в Париже 1930-х годов. Ныне мои суждения, пускай и строгие, выдают кроткий, покладистый нрав; и так и должно быть.

Владимир НабоковМонтрё, 1973 год

Перевод Сергея Антонова

Интервью

1

Утром 5 июня 1962 года «Королева Елизавета» доставила мою жену и меня из Шербура в Нью-Йорк, на премьеру фильма «Лолита». В день нашего приезда трое или четверо журналистов взяли у меня интервью в отеле «Сент-Реджис». В моем карманном дневнике сохранилась гроздь имен, но я не уверен, относятся ли какие-нибудь из них к той группе репортеров. Вопросы и ответы были напечатаны на машинке с моих заметок сразу после интервью.

Журналисты считают вас не слишком общительным человеком. Почему это так?

Я горжусь тем, что никогда не стремился к признанию в обществе. Я никогда в жизни не напивался. Никогда не употреблял мальчишеских слов из трех букв. Никогда не работал в конторе или угольной шахте. Никогда не принадлежал к какому-либо клубу или группе. Ни одно учение или направление никогда не оказывали на меня ни малейшего влияния. Ничто не утомляет меня больше, чем политические романы и литература социальной направленности.

Все же должно быть что-то, что вас волнует… Ваши пристрастия и предубеждения.

То, что вызывает во мне отвращение, несложно перечислить: тупость, тирания, преступление, жестокость, популярная музыка. Мои пристрастия – самые сильные из известных человеку: сочинительство и ловля бабочек.

Вы пишете от руки, не так ли?

Да, я не умею печатать.

Не согласились бы вы показать нам образец своих рукописей?

Боюсь, я вынужден отказаться. Только амбициозные ничтожества и прекраснодушные посредственности выставляют на обозрение свои черновики. Это все равно что передавать по кругу образцы собственной мокроты.

Читаете ли вы современные романы? Почему вы смеетесь?

Я смеюсь потому, что благонамеренные издатели все посылают мне – со словами «надеемся-Вам-это-понравится-так-же-как-понравилось-нам» – только один тип литературы: романы, начиненные непристойностями, заковыристыми словечками и происшествиями с претензией на сверхъестественность. Создается впечатление, что их пишет один и тот же автор – который не является и тенью моей тени.

Каково ваше мнение о так называемом «антиромане» во Франции?

Меня не интересуют литературные группы, течения, школы и так далее. Увлечь меня может только художник. Этого «антиромана» на самом деле не существует, но во Франции живет один великий писатель, Роб-Грийе; его работам гротескно подражает некоторое число банальных бумагомарателей, которым липовый ярлык оказывает коммерческое содействие.

Я заметил, вы часто запинаетесь и хмыкаете. Может быть, это признак надвигающейся старости?

Вовсе нет. Я всегда был скверным оратором. Мой словарный запас обитает глубоко в сознании, и, чтобы выползти в область физического воплощения, ему необходима бумага. Спонтанное красноречие представляется мне чудом. Я переписал – зачастую по нескольку раз – каждое из своих когда-либо опубликованных слов. Мои карандаши переживают свои ластики.

Как насчет выступлений по телевидению?