Строки, написанные кровью

Как-то, идя с кухни с котелком баланды по узкому коридору между блоков, я увидел в соседнем секторе четырех парней в английской военной форме. Они громко смеялись, показывая пальцем на невысокого негра из американского сектора. Негр стоял с опущенной кудрявой головой. В руках у него был пустой котелок. Почему над ним смеются союзники-англичане? Меня это заинтересовало. Я знал, что некоторые английские военнопленные — сынки крупных помещиков. Они любили посмеяться не только над негром, но и над своим же англичанином-рабочим. Я остановился. Негр, сложив три пальца вместе, показал на котелок и на свой рот. Значит, он хочет есть. Почему же тогда не идет за баландой? Я приблизился к проволоке, присел на траву. У меня с собой, как на грех, не оказалось ложки. Как быть? Показываю негру — ешь. А он тычет в меня пальцем, и ты, мол, ешь. Тогда показываю на торчащую у него из кармана ложку и развожу руками. Негр вытаскивает короткую, емкую столовую ложку и протягивает мне, мол, зачерпни ты, а потом я. Англичане продолжали смеяться, но когда мы начали есть через проволоку, из одного котелка, они вдруг замолчали, а я подумал: «Они вместе воевали на африканском фронте, вместе попали в плен и насмехаются над своим же товарищем. Как можно?»

Оказывается, для того чтобы получить на кухне суп, негр должен пройти через английский сектор в узкую дверь. Эти четверо англичан каким-то образом сумели закрыть дверь — и оставили негра без обеда. Дежурному же полицаю по кухне все равно, пришел ты или нет за баландой. У него свои заботы, как бы сэкономить побольше супа для себя. Глядишь, за котелок баланды выменяет пайку хлеба у военнопленного. А за пайку хлеба — табак или вино у немецкого конвоира. А после вместе курят и пьют. И так ежедневно.

Мы с негром легли на песок вдоль заграждения и через проволоку просовывали ложку, как иглу в материал. Негр мне показал фотокарточки. Я узнал, что его зовут Джоном, что у него двое детей: мальчик побольше, а девочка поменьше, что жена работает у богача на плантациях. Джон, увлеченный рассказом, ел медленно, стараясь ввести меня в курс всех событий своей тридцатилетней жизни.

Четверо англичан, приблизившись к нам, внимательно наблюдали за нашей трапезой, перебрасываясь изредка словами. Ложка медленнее стала нырять в квадрат проволоки. И суп с каждой ложкой становился все светлее и жиже. А в небе высоко-высоко из-за кучевых облаков выглянуло солнышко и ясными лучами, как будто в честь дружественного обеда, пригрело нас. Потом оно осветило весь двор крепости, наделив теплом всех поровну. Джон сказал, широко улыбнувшись, «спасибо» и вытер полные добродушные губы. И вдруг тихо, но басисто запел «Марсельезу». Из французского сектора кто-то громко подпел. Из блоков вышли, как будто вызванные в бой, французские военнопленные, и «Марсельеза» понеслась в небо.

Песня, словно приобрела крылья, влетела в главный корпус, и из окон стали подпевать американцы. Джон был запевалой, он во весь голос тянул ее, показывая красивые белые зубы. Англичане переглянулись, и один из них подошел к двери, снял замок и тоже запел. Голос у него был тонкий, пронзительный. Трое других англичан, сердито насупившись, пошли к своему блоку.

Жаль — песня не была допета. Ее прервал по приказу коменданта лагеря выстрел с вышки.

Когда я шел с пустым котелком в свою камеру, мне показалось, что песню подхватили чехи и поляки и понесли ее по своим блокам. В камере до моего прихода было тихо, но стоило мне переступить порог, как откуда-то из глубины заглушённым басом поплыла «Ой, умру я, умру…». Я перебил запевалу и прочитал стихи:

Ой, не пойте печальные песни,И без них на душе тяжело.

Я прошу тебя, юность, воскресниВсем печалям и мукам назло!И кому нынче наши печалиВ заточенье суровом нужны?

Разве этому нас обучали.Благодарной России сыны?Иль забыли мы твердость железа,Или счастья не видели мы?Эй, затянем давай «Марсельезу»,

Чтобы дрогнули стены тюрьмы.

Висит палач на перекладине

Когда я впервые увидел здоровенного мужчину с тонкими усиками под сплющенным носом, избивавшего тяжелой дубинкой еле стоявшего на ногах военнопленного парня с перебинтованной головой, мне показалось, что сердце мое вот-вот разорвется. Я стоял с воронежским учителем Николаем Ивановичем. По годам он ровесник здоровенному полицаю, у которого нет ни имени, ни фамилии. Всем объявлено, что его надо звать «Господин полицай».

— За что ты его бьешь? — вежливо спросил Николай Иванович. — Я-то тебя тогда даже на пять суток не посадил за мародерство…

— Он меня не назвал… — полицай замялся. — А тебе какое дело, товарищ командир?

— Господин полицай, — сказал Николай Иванович и плюнул.