Струны памяти

Дома тоже будут спрашивать про дела, и Марья станет отвечать, а потом, поужинав, соберутся в маленькой комнате, и Авдотья начнет сказывать о снах, которые, когда была помоложе, и вовсе не тревожили, а вот на старости лет ночи не проходит, чтоб не увидела… Чаще снится ей бабка занятная, что помогла дочке совладать с болезнью, и вроде бы худо той бабке и надо б помочь, а как?.. Варфоломей поначалу усмехнется недоверчиво, а потом и сам, увлекшись, скажет, что хорошо бы отыскать старую, чай, не померла еще, да приютить в своем доме, пускай живет и радуется…

Марья слушает, улыбается, а то и не согласится, это когда отец огорченно разведет руками:

— Может, уж нету той бабки? Вон сколь годов прошло, а она и тогда была старая…

Нет, не могла помереть бабка, коль что, почувствовала бы, а на сердце спокойно, и намека нет на то, что случилась беда. Та бабка живет в душе Марьи тихой, почти неприметной жизнью, бывает, неделями не напоминает о себе, а только когда зайдет разговор о ней, тут как тут… Марья не могла помнить ее, и все же почему-то думала, что знает, и знает хорошо. Часто видела во сне: маленькая и сухонькая, идет бабка по земле, и люди встречаются, и просят зайти, но она только покачает головою, не соглашаясь, и все спешит, спешит: «Не могу, родненькие… Там, в соседней округе, надобность во мне. Небось ждут…»

И кто она такая, что ждут везде?.. Весточка ли долгожданная, радость ли нечаянная?.. Марья не раз спрашивала у себя об этом, но так и не ответила. Смутное что-то, далекое… Но и это далекое делается близким и понятным, когда выйдет поутру, на самой зорьке, из дому да пройдет тихою, еще не проснувшейся улицею, тогда и тронет душу сладкое, томительное, и захочется необыкновенного, и это желание так велико, что очень скоро Марья позабудет обо всем на свете, и в мыслях станет другая: вроде бы она тоже идет по земле, ступая осторожно и неторопливо, боясь примять слабую травинку, и люди зовут ее — не дозовутся… Слыхать, где-то там, за неближней чертою, есть человек, который нуждается в помощи. Долго ль-скоро ли прибудет она в те края и отыщет человека, которому тоскливо и горько, потому что один, и скажет:

— А вот и я…

Многое умеет воссоздать Марья в своем воображении, а вот увидеть того человека, глаза его, руки — этого не умеет, и не потому, что это недоступно, наверное, при большом желании и сумела бы, а только в душе что-то срабатывает, и робеет тогда, и стесняется, вся наполняясь тревогою, и говорит чуть слышно:

— Нет, нет, не надо… Зачем?

А потом вдруг сорвется с места и побежит, побежит… Уж очутившись за околицею, в степи, где тихо и домовито, и шелестят травы, и синицы ввинчиваются в необсохшую еще, мокрую голубизну, опомнится, но еще долго прислушивается к тому, как сильно бьется сердце, и удивляется, и укоряет себя:

— Что это со мной?.. Вот дурочка…

Но окончательно успокоится лишь придя на ферму. Подле нее все больше люди в возрасте, из молодых-то она одни, во всей деревне одна… Уж так получилось. И оттого на ферме ли, на улице ли часто подходят к ней и попросят:

— Красавица ты наша, вишь ли… Подсоби-ка…

И Марья не откажет, а даже с радостью исполнит все, что не скажут. Бывает, что и сама зайдет во двор и наколет дров, занесет в избу, а потом, улыбаясь, слушает, как старая да немощная говорит слова неспешные, добрые, от сердца…

Она не скучает, нет… Она так думает, что не скучает. Может, потому, что некогда, все работа, работа… А может, еще почему? Другой жизни, отличной от этой, Марья не представляет. В прошлом году приезжала подружка, разбитная, веселая, не та, какою знавала ее по школе, сказывала подружка про жизнь в городе, а еще про то, как ходит чуть ли не каждый вечер по театрам да по клубам. Хорошо!

Марья слушала и не чувствовала ни зависти, ни беспокойства. Куда там!.. Она, кажется, готова была пожалеть ее: и сама ездила в город, знает, что это такое… Нет, нет, конечно, там все красиво и ярко, а только суета-то на улицах, суета, и все бегут, торопятся… Очутилась однажды в толчее, не помнит уж, на рынке ли, на автобусной ли остановке, и такой неприкаянной себе показалась, такой одинокой да слабой, вроде травинки в выжженной солнцем степи, и долго не знала, что с нею, отчего на сердце тревожно, а потом, придя на заезжий двор, во всю ночь не сомкнула глаз и все думала, думала… А рано утром, первым автобусом, уехала из города, и только очутившись на околице родной деревни, облегченно вздохнула.

Она и подружке сказала о том чувстве своем, хотела предостеречь ее, хотя и сама не знала, от чего. Подружка на смех подняла, дескать, ах ты, деревенская колода, ничего-то не смыслишь в жизни, коль так говоришь!..