Сцены из провинциальной жизни

Почему он может так непринужденно беседовать с Агнес? Потому что она девочка? Она отвечает на его слова откровенно, мягко, с готовностью. Она — его двоюродная сестра, поэтому им нельзя влюбиться друг в друга и пожениться. В некотором смысле это неплохо: он может дружить с ней, открывать ей душу. А все-таки — уж не влюблен ли он в нее? Может быть, любовь — это непринужденность, ощущение, что тебя наконец-то понимают и не нужно притворяться?

Весь этот день и следующий стригальщики работают, делая лишь короткие перерывы на еду, вызывая друг друга на состязание, кто быстрее. К вечеру второго дня вся работа выполнена, все овцы на ферме острижены. Дядя Сон приносит брезентовую сумку, полную банкнот и монет, и каждому стригальщику платят в соответствии с числом бобов. Потом снова костер, снова пир. На следующее утро они уезжают, и ферма может вернуться к своей прежней неторопливой жизни.

Тюков с шерстью так много, что они переполняют сарай. Дядя Сон переходит от одного к другому с печатью и подушечкой со штемпельной краской, обозначая на каждом свое имя, название фермы, сорт шерсти. Несколько дней спустя приезжает огромный грузовик (и как только ему удалось перебраться через песчаное русло Босманзривир, где застревают даже автомобили?), тюки грузят и увозят.

Это происходит каждый год. Каждый год приезжают стригальщики, каждый год царит волнующая атмосфера приключения. Это никогда не кончится — с какой стати это должно заканчиваться?

Тайное и священное слово, которое связывает его с фермой, — принадлежать.

Когда он один в вельде, то может выдохнуть это слово вслух: «Мое место — на ферме». А вот во что он действительно верит, но не произносит из страха, что чары исчезнут: «Я принадлежу ферме».

Он никому этого не говорит, потому что эту фразу так легко понять превратно, так что она приобретет противоположный смысл: «Ферма принадлежит мне». Ферма никогда не будет принадлежать, он всегда будет только гостем — с этим он примирился. При мысли о том, что он на самом деле живет в Вулфонтейне, называет этот большой старый дом своим, что ему больше не нужно спрашивать разрешения и он может делать то, что ему хочется, у него кружится голова, он гонит от себя эту мысль. Я принадлежу ферме — дальше этого он не готов идти даже мысленно. Но в глубине души он знает то, что по-своему знает и ферма: Вулфонтейн не принадлежит никому. Ферма больше любого из них. Ферма существует в вечности. Когда все они умрут, когда даже фермерский дом превратится в руины, как краали на склоне горы, ферма все равно будет здесь.

Однажды, оказавшись в вельде далеко от дома, он наклоняется и, погрузив ладони в пыль, трет их, как будто моет. Это ритуал. Он создает ритуал. Он пока не знает, что означает этот ритуал, но испытывает облегчение от того, что никто не видит его и никому не расскажет.

Принадлежность к ферме — его тайная судьба, судьба, с которой он родился и которую с радостью принимает. Другой его секрет в том, что, как бы он ни сопротивлялся, он все еще принадлежит матери. От него не укрылось, что две эти зависимости противоборствуют. От него не укрылось и то, что на ферме власть матери слабее всего. Поскольку, как женщина, она не способна охотиться, не способна даже гулять по вельду, она здесь в невыгодном положении.

У него две матери. Он рожден дважды: рожден женщиной и рожден фермой. Две матери и ни одного отца.

В полумиле от дома дорога раздваивается — левое ответвление идет к Мервевилль, правое — во Фразербург. Там кладбище — огороженный участок с калиткой. На кладбище царит мраморное надгробие его деда, вокруг — дюжина других могил, которые ниже и проще, с надгробиями из сланца, на одних высечены имена и даты, на других нет никаких надписей.

Здесь дед — единственный Кутзее, умерший с тех пор, как ферма перешла к их семье. Вот где он закончил свой путь — человек, который начинал как уличный торговец в Пикетберге, потом открыл магазин в Лайнсберге и стал мэром города, затем купил отель во Фразербург-роуд. Он лежит в могиле, но ферма по-прежнему его. Его дети суетятся тут, как лилипуты, а его внуки — лилипуты лилипутов.

На другой стороне дороги — второе кладбище, без ограды, где некоторые надгробия так обветшали, что ушли в землю. Здесь лежат слуги и наемные работники фермы, восходящие к Ауте Йаапу и даже к еще более давним временам. На тех немногих надгробных камнях, которые еще стоят, нет ни имен, ни дат. Однако здесь он в большей степени испытывает благоговейный страх, чем среди поколений Ботеса, собравшихся вокруг его деда. Это не имеет ничего общего с духами. Никто в Кару не верит в духов. Кто бы тут ни умер, он умирает окончательно и бесповоротно: плоть растаскивают муравьи, кости выбеливает солнце, вот и все. Однако он нервничает, пробираясь среди этих могил. От земли исходит глубокая тишина, такая глубокая, что это почти что гул.

Ему хочется, чтобы, когда он умрет, его похоронили на ферме. Если это не разрешат, тогда пусть кремируют и развеют его прах здесь.