Сцены из жизни провинциала: Отрочество. Молодость. Летнее время

Потом он начал понимать – по неодобрению своих родителей, по недоумению друзей, передававших ему, что говорили их родители, слушая рассказы о нем: любовь к русским – это не по правилам, она запретна.

Похоже, что-нибудь непременно должно складываться к худшему. Чего бы он ни пожелал, что бы ни полюбил, рано или поздно оно обращается в тайну. Он начинает видеть в себе одного из тех пауков, что живут в земляных норах с устроенными вверху опускными дверцами. Такому пауку приходится то и дело удирать в свою нору, опускать за собой дверцу и отгораживаться ею от мира, прятаться за ней.

В Вустере он хранит свое русское прошлое в тайне, прячет предосудительный альбом, в котором вражеские самолеты врезаются, оставляя за собой дымный след, в океан, а боевые корабли уходят носом вперед под воду. Он заменяет рисунки игрой в воображаемый крикет. Все, что для нее требуется, – это деревянная ракетка и теннисный мяч. Задача: как можно дольше не давать мячу упасть. Часами кряду он кружит вокруг обеденного стола, подбрасывая мяч в воздух. Все вазы и украшения из комнаты вынесены; каждый раз, как мяч ударяет в потолок, оттуда сыпется дождем тонкая красноватая пыль.

Он разыгрывает и настоящие матчи – одиннадцать бэтсменов с каждой стороны, у каждого по две подачи. Каждый удар засчитывается как пробежка. Когда его внимание ослабевает и бэтсмен пропускает мяч, его, бэтсмена, выводят из игры и он записывает свои очки на специальной доске. Цифры получаются колоссальные: пятьсот пробежек, шестьсот. Как-то раз Англия набирает тысячу – ни одной существующей в мире команде такое пока еще не удавалось. Иногда побеждает Англия, иногда Южная Африка; гораздо реже Австралия или Новая Зеландия.

Россия и Америка в крикет не играют. Американцы предпочитают бейсбол; а русские, судя по всему, не играют вообще ни во что – может быть, потому, что у них все время идет снег.

Чем занимаются русские, когда они не воюют, ему неизвестно.

Друзьям он о своем личном крикете не рассказывает, это игра домашняя. Как-то раз, в один из первых месяцев вустерской жизни, мальчик из его класса забрел к ним в дом через открытую дверь и увидел его лежавшим на спине под стулом. «Что ты там делаешь?» – спросил мальчик. «Думаю, – не подумав, ответил он. – Мне нравится думать». И скоро об этом узнал весь класс: новичок оказался каким-то странным, ненормальным. Эта ошибка научила его осмотрительности. А осмотрительность, помимо прочего, сводится к тому, что лучше помалкивать, чем говорить.

Играет он также и в настоящий крикет – с любым, кто это умеет. Однако игры на пустой, раскинувшейся посреди Реюнион-Парка площади, на его нетерпеливый вкус, слишком медленны: бэтсмен вечно мажет по мячу или сшибает калитку, мячи постоянно теряются. А поиски их он ненавидит. Как ненавидит и пробежки по каменной площадке, при каждом падении обдирающей игроку в кровь ладони и колени. Все, что ему требуется, – это бита и хорошая подача.

Он обхаживает брата, которому всего-то шесть лет, обещает дать ему свои игрушки, пусть только побудет немного боулером на заднем дворе. Какое-то время брат подает ему мяч, потом начинает скучать, капризничать и вскоре убирается от греха подальше в дом, под защиту матери. Он пробует научить мать делать подачи, однако ей освоить эту премудрость не удается. Он то и дело выходит из себя, а мать только колышется от смеха, потешаясь над своей неловкостью. Так что он позволяет ей просто бросать ему мяч. И в конце концов решает, что зрелище получается уж слишком постыдное и слишком приметное с улицы: надо же, мать играет с сыном в крикет.

Он разрезает надвое жестянку из-под джема и приколачивает одну половинку к двухфутовой деревянной «руке», которую прилаживает к оси, пропущенной сквозь стенки утяжеленного кирпичами упаковочного ящика. «Руку» должна дергать вперед полоска отрезанной от покрышки резины, к которой он привязывает пропущенную сквозь крюк на ящике веревку. Он укладывает мяч в жестянку, отходит на десять ярдов, натягивает с помощью веревки резинку, прижимает веревку пяткой к земле, принимает позу бэтсмена и отпускает веревку. Иногда мяч летит в небо, иногда прямиком ему в лоб, но время от времени пролетает вблизи от него – такой ему удается отбить. Он доволен: сам подает, сам отбивает – он одержал победу, нет на свете ничего невозможного.

Как-то раз на него нападает опрометчивая доверчивость, и он просит Гринберга и Гольдштейна поделиться с ним самыми первыми их воспоминаниями. Гринберг отвечает отказом – участвовать в такой игре ему неохота. Гольдштейн же рассказывает нечто длинное и бессмысленное о том, как его возили на берег моря, – он этот рассказ почти и не слушает. Ибо назначение игры состоит, разумеется, в том, чтобы он мог пересказать свое первое воспоминание.