Сцены

Сим уведомляю Вас, Денис Лукьяныч, что хоша мы и прожили с Вами в законном браке тридцать годов, но я больше тиранства Вашего выносить не намерена и потому обратно к Вам жить не вернусь, а потому самому ищите себе другую, а я останусь в Париже, и при мне есть уже преданный и деликатный человек, и денег мне Ваших на прожитие не нужно, так как я могу быть сыта и от моих имениев, а «Отраду» свою я велела продать и деньги мне выслать. А я теперь одна, а дочь и зять наш генерал поехали в Ницу, а вернутся в Петербург, так Вам расскажут все по порядку, а меня Вы теперь оставьте.

Ваша бывшая супруга

генеральша Настасья Затравкина. [28]

В РЫБНОЙ ЛАВКЕ

(Сценка)

В рыбную лавку вошёл франтоватый военный фельдшер.

— Иван Амосыч здесь? — спросил он.

— Здесь. Пожалуйте. В теплушке они сидят, газеты читают и чайком пробавляются, — отвечали приказчики.

Фельдшер вошел в «теплушку», то есть в каморку, находящуюся за лавкой. Там пахло селёдками, сушеной треской. Около стола сидел хозяин — молодой человек с еле пробивающейся бородкой и несколько опухшим лицом.

— А! Друг сердечный! Таракан запечный! Живая душа на костылях, — воскликнул хозяин. — Какими судьбами?

— Нарочно к тебе… Навестить пришел. Так к тебе и тянет, как нитку за иголкой, — отвечал фельдшер. — Ну что, поправляешься ли после родительских-то похорон?

— Где совсем поправиться? Вот уж теперь на чай перешел. Хмельное побоку и чаем набулдыхиваюсь. Думаю, что, авось, легче будет. А то, братец ты мой, возьмешь газету, хочешь почитать, а буквы все как будто кверху ногами и зеленого цвета.

— Это у тебя дальтонизм.

— Как?

— Дальтонизм. Болезнь такая есть.

— Все же от выпивки?

— От выпивки. Только это пройдет. Само собой пройдёт. А бросать сразу выпивку нельзя. Может аневризм случиться, потом закупорка сосудов, кровоизлияние в мозг и конец.

— Господи Иисусе! Так пойдем в трактир и выпьем скорей.

— Никогда не прочь. А только зачем же в трактир? Можно отсюда за водкой парнишку послать, а ты велишь очистить селедочки, балычка, икорки подашь, лососинки провесной…

— И то дело, Гаврюшка! — крикнул хозяин. — Вот тебе рубль целковый. Порхай! И чтоб одна нога здесь, а другая там… Живо… Бутылку самой лучшей очищенной и булок.

Лавочный мальчишка опрометью бросился за водкой. Хозяин был несколько испуган.

— Не надо ли мне с лекарством каким-нибудь водку-то пить? — спросил он.

— Полагаю, что и без лекарства дело обойдется. Дай-ка сюда руку.

Фельдшер взял руку, пощупал пульс и стал его считать, вынув из кармана часы.

— Обойдется, — сказал он.

— Что у меня теперь внутри?

— Невральгия… А только это не опасно. Вот ежели у тебя будет диперемия, то я тогда дам к водке капли.

— Дай уж лучше вперед… чтоб не было этой самой иеремии-то. С каплями-то пить приятнее.

— Зря капли пить зачем же?

— Ну, ладно. Ребята! При готовьте-ка ассортимент наш рыбной закуски! — крикнул хозяин приказчикам и, обратясь к фельдшеру, сказал: — А важные я папеньке похороны устроил! Духовенство шло ровно на крестном ходе, все останавливались и спрашивали: «Какого генерала хоронят?» А мы отвечали: «Купца». Ответим, что купца, а никто не верит; думают, что генерала. Ты знаешь, что погребение-то с поминовением ведь в две тысячи въехало.

— Еще бы, коли такая кормежка была.

— По сотне бутылок мадеры и хересу вышло, двенадцать ящиков пива и пятнадцать ведер водки, ежели считать с нищей братией и с извозчиками. Ведь всем велел подносить за упокой. Со двора у нас городовые одиннадцать пьяных тел убрали.

— Да и ты-то был хорош! Ох, как хорош! — сказал фельдшер.

— А ты плох, что ли? Все хороши были. Ты знаешь, где я потом очутился?

— Где?

— У певчих на квартире. Как попал — не помню, но там и проснулся. Просыпаюсь, вижу — все тела лежат и храпят. Я в кухню. Кухарка уж вставши. Спрашиваю: «Где я?» «У певчих», — говорит. Я ей рубль в зубы, схватил чей-то картуз и домой… Приезжаю, маменька уж встала и богу молится. А ты куда после поминок попал?

— Я попал в гости к какой-то вдове. Помнишь, такая краснолицая-то в длинных серьгах за маленьким столом с дьячками у вас сидела, так вот к ней. Я ведь поехал ей зуб выдергивать. У ней зуб болел.

— Вырвал?

— Не помню. Кажется, не вырывал. Когда девятый-то день родителю справлять будете?

— В будущий четверг. Беда ведь это с поминками-то. Совсем сопьешься.

— Обед будете делать?

— Все как следует… Кухмистеру уж заказано, но будут только сродственники и знакомые, а нищую братию поить и кормить не будем. Потом ведь еще шесть недель… В шесть недель опять обед. Год… Накормим всех в день годовой кончины — и тут уж забастуем. Да нет, где забастовать! Маменька каждую родительскую субботу будет блины печь.

Принесли водку и закуску. Выпили.

— Я вот за девятый день боюсь, — начал хозяин.

— А что?

— Из Костромы к девятому дню два дяди приедут. А они лихи до выпивки-то. Пожалуй, дня на три с ними захороводишься. Они ведь приезжают сюда — так как пьют-то? До жуков. Жуки уж им начнут показываться — ну, тут они сейчас в баню, выпарятся и бросают всякое хмельное бытие. Боюсь, как бы и мне с ними до жуков-то не дойти.