Лад Иванов

Стужа

Беспощадная, ненавидящая всё живое метель притаилась за широкой спиной такого прекрасного, сияющего солнцем дня. Спряталась, укрылась до поры, неразличимая в слепящем глаза ярком его свете.

Неподвижно, не шевелясь ни единой тоненькой веточкой, стоит лес. Так тихо. Так спокойно. Безветрие позволяет услышать малейший звук: визг лопающейся от мороза коры, взмах крыла ворона, свист студёного воздуха в перьях, пронзительный его крик, разрезающий натянутое пространство как острый снег, когда ранит окоченевшую кожу ладоней на морозе.

Тонкая кудель белёсого душистого дыма вертикальной полупрозрачной чертой поднимается из каждой деревенской трубы, стремясь скорее к небу в плотном воздухе.

Радостно зимнее русское утро, кажущееся из оконца протопленной избы ранней весной, рисующее в воображении согретого наблюдателя обманчивое ощущение первой апрельской капели. Уютно и хорошо в доме. Споро работается у большой печи, в чреве которой горят берёзовые дрова, сохраняющие жизнь человеку в эту лютую.

Но вот скрип смёрзшегося снега под весёлым бегом валенок, звонкие детские голоса и вот уже преображается день, меняется. Рождается в нём движение, накатывают бесконечным потоком шум и резкие звуки. За деревней с горы летят быстрые салазки, оставляя на твёрдом спёкшимся склоне лишь чуть заметный след своих отполированных до блеска ивовых полозьев. Радостный смех, куча-мала на равнине заснеженной реки, блеск глаз, густой пар из открытых ртов. Счастливая беспечность маленького человека, привыкшего с первых дней жить бок о бок с суровой сибирской природой. Зима любит его. Пока он не вырос, зима будет дарить ему радость.

Быстро бежит время. Скоро сменяют друг друга игры и затеи.

Но короток зимний день. Желтоватый отсвет на сугробах набирает в себя синеву. Счастливая детская улыбка солнца становится всё спокойнее, умиротворённее и взрослее. День уходит. Поднимается, оглядывается вокруг мудрым взглядом и медленно отправляется в путь.

И вот, аккуратно и скрытно, стараясь раньше времени не выдать себя, выползает с дальних полей лёгкой позёмкой злая, мёртвая буря, подкрашенная оранжевыми лучиками уходящего солнца.

Дети собираются по домам. Они идут гурьбой по дорожке к деревенской улице в растекающихся густых сумерках. Они всё так же весело смеются. Их щёки пылают от проведённого на морозе дня, жжётся попавший за шиворот снег. Покусывая, они пытаются очистить рукавицы от ледяных комков, въевшихся в шерстяные ниточки. Глаза слипаются от скопившегося на ресничках инея.

И зимние сибирские сумерки скоротечны. Вот уже первые дома на окраине деревни. Дети устали. Разговоры и смех стали тише. Скрип шагов утонул в осмелевшем свисте вьюги, который уже совсем скоро превратится в злобный, заглушающий всё вой.

Вот впереди возникает маленькая полоска света, превращается в жёлтое прямоугольное пятно и чёрная, неразличимая тень выскальзывает за калитку. Закутавшаяся женщина крепит у вереи какой-то свёрток, поправляет его и уже спешит обратно в дом.

— Чегой-то она? — говорит негромко кто-то.

Дети подходят ближе, рассматривают. У петли, привязанная тесьмой, висит старая овчина.

Идут по деревни дети, удивлённо переговариваясь и гадая. Расходятся по домам, прощаясь скоро, немногословно и громко, перекрикивая ветер.

Мальчик и девочка забегают в свою избу, наполняя дымный запах отчего дома весельем и смыслом жизни. С улыбкой смотрит на детей дед, сидящий на лавке у стены и режущий из липовых баклуш ложки. Негромко, больше для порядка, ругает чад мать, сметая снег с одежды и валенок. Дети раздеваются и раскладывают одежду на лавке у печи. Отец поднимает их по очереди, целует, кладёт на жарко топленую печь и укрывает одеялом.

— Грейтеся, — говорит он двум парам блестящих из темноты глаз.

Уютно и спокойно. Внизу занимаются своими делами дед с отцом. Мать скоро достанет из печи ароматный чугунок. Вот сейчас бы сказку ещё. Если бы была в доме тишина, то они непременно бы попросили о том деда. И дед бы рассказал давнюю историю, непременно волшебную, страшную и добрую. Но взрослые общаются, а потому, дети лежат, пригревшись на печи, положив подбородки на руки и слушают разговор.

За стеной вовсю уже ревёт вьюга. Слышно, как гремят петли, как бьётся она в ворота, пытаясь сломить их, прорваться к дому, сотрясать стены избы, стараясь пролезть внутрь и сожрать всё тепло. Но ворота крепки, дом крепок. Их ставил ещё дед отца. И видели они уже много-много сибирских лютых зим.

— Иван заходил. Сказывают каторжные убегли… — говорит отец.

Каждый молчит, размышляя по-своему. Дети внимательно ждут.

— В такую стужу то лютую, голымя почти, — вздыхает мать, крестясь двумя пальцами.

Вновь тишина.

Отец поднимается и начинает рыться за печью. Он выходит со старыми валенками в руках и протягивает один жене.

— Положи кусок хлеба внутрь, — говорит он жене, натягивая тулуп. — Снесу к калитке.