Стыд

— Что-нибудь случилось?

— Что ты имеешь в виду?

Почему у тебя такой неприятный тон?

Неприятный тон? Неприятный тон! Женщина тридцати восьми лет набралась храбрости спросить, почему у нее никогда не было отца. Внутреннее напряжение, которое она при этом ощущала, отчасти повлияло на интонацию. Разумеется, мать немедленно предъявила претензию — ей не понравился тон.

— Почему бы тебе не спросить у него самого?

Она физически почувствовала, как у нее вспыхнули щеки.

— Потому что я его не знаю! Не имею ни малейшего представления, где он, черт возьми, живет! А еще потому, что ты ни разу даже не пыталась помочь мне встретиться с ним. Наоборот — я помню, как ты рассердилась, когда я сказала, что написала ему письмо.

Ей было трудно определить, что именно она прочитала в глазах матери. Раньше они никогда не приближались к этой теме, и, разумеется, Моника никогда не позволяла себе говорить подобным тоном. Никогда.

— То есть это я виновата в том, что он нас бросил и не захотел брать на себя ответственность? Ты это хочешь сказать? Это я во всем виновата? Твой отец был мерзавцем, который сделал мне ребенка, хоть сам он этого не хотел, а потом, когда он сделал мне второго, его это больше не устраивало. Он сбежал, когда ты еще не родилась. У меня уже был Лассе, а быть матерью-одиночкой с двумя детьми не всегда легко, впрочем, где тебе это понять, у тебя же нет детей.

Над кладбищем разносился громкий, мерный стук — Моника не сразу поняла, что слышит собственный пульс.

— Значит, вот почему ты всегда меня не любила? Потому что из-за меня сбежал отец, да?

— Глупости, и ты прекрасно об этом знаешь.

— Не знаю!

Мать вынула из кармана широкого пальто свечу и начала сердито срывать с нее упаковку. Молча.

— Почему мы все время должны приезжать на могилу? Он умер двадцать три года назад, и это единственное, что мы делаем с тобой вместе, — мы приезжаем на могилу и зажигаем эти проклятые свечи.

— Я не виновата, что у тебя никогда нет времени. Ты же вечно работаешь. Или общаешься со своими друзьями. А на меня у тебя времени нет.

Всегда одно и то же — что бы она ни сделала. Несмотря на гнев, покуда еще служивший ей защитой, она почувствовала пронзающий сознание укол. И муки совести, которые мама умела вызвать с виртуозным мастерством. Она еще не закончила. Но от ее цепкого взгляда явно не ускользнула перемена, отразившаяся на лице Моники, — и она продолжила. Не оставив дочери ни малейшего шанса.

— Ты ведь даже траур по нему не носила.

Смысл Моника поняла не сразу.

Ты даже траур по нему не носила.

Эхо отражало эти слова, словно пытаясь сделать их понятнее, и всякий раз, когда она их слышала, в душе у нее что-то менялось. А потом все обрушилось.

Ты даже траур по нему не носила.

Мать произнесла это глухим голосом, не отрывая взгляд от свечи, которую она держала в руках.

— Ты продолжала жить, как будто ничего не случилось, хотя тебе было известно, что именно это заставляет меня страдать. Тебе как будто было хорошо, оттого что его больше не было.

У нее не было слов. Пустота. Ноги сами пошли к машине. Единственное, чего ей хотелось, — уйти и ничего не слышать.

С обеих сторон простирался лес, темнело. Машина стояла на обочине проселочной дороги. В растерянности Моника смотрела по сторонам, не понимая, где находится и как здесь оказалась. Глянула на часы. Через пятнадцать минут она обещала быть на ужине у Перниллы. Она развернула машину в сторону, где, как ей казалось, должен находиться город.

Ты даже траур по нему не носила.

— Может быть, вы пока переоденете Даниэллу? Мне осталось только сделать соус, и все будет готово.

Хотелось домой. К снотворным таблеткам. Эта мысль то и дело молнией проскакивала в мозгу, слова, которые она слышала, звучали разрозненно, было трудно связать их друг с другом.

— Вы сможете сделать это?

Быстро кивнув, она взяла на руки Даниэллу. Отнесла девочку на пеленальный столик в ванной и сняла с нее подгузник. Из кухни донесся голос Перниллы:

— На нее лучше потом надеть красную пижаму, она висит там на каком-то крючке.

Она повернула голову и нашла красную пижаму. Надела новый подгузник и сделала, как велела Пернилла. Возвращаясь в кухню, прошла мимо бюро. Свеча почти догорела, на его лице лежала тень от белой урны. Он ничего не сказал ей, когда она проходила мимо, оставил ее в покое.

— Пожалуйста. Наверняка это не так вкусно, как то, что готовите вы, я не очень хороший кулинар. У нас в основном Маттиас готовил.

Даниэлла сидела за столом на детском стульчике, Пернилла положила ей на подставку несладкое печенье. Моника посмотрела на еду. Ей будет трудно проглотить даже крошку, но она должна попытаться.

Какое-то время они молча ели. Моника перекладывала еду на тарелке, время от времени помещая маленький кусочек чего-либо в рот, но глотать тело отказывалось. С каждой новой попыткой ей становилось все труднее притворяться.

— Послушайте.