Стыд

Дом Дякиных стоял вторым в проулке от шоссе, в самом центре поселка. Несколько лет назад Славка, когда был «при деньгах», снес крышу отцовского дома и надстроил из бруса мансардный этаж, обшил все стены реечкой-вагонкой, покрасил лаком, и сегодня дом большой и красивой игрушкой торчал среди бревенчатых изб, светился оцинкованною крышей — совершенно нетронутый, целый, а две избы напротив, через проулок, лежали грудами обуглившихся бревен, и ближний у дороги дом тоже был разрушен и пожжен. Лузгин еще подумал: как же так? Будь он артиллеристом, стрелявшим по деревне, то первым делом влепил бы снаряд именно в этот замечательный ориентир. Повезло, видно, Дякиным, или были другие причины.

Он топтался один на шоссе, подсохшем за ночь, озирался и не видел никого, и лишь дымки над трубами печного отопления то там, то сям обозначали жизнь. Лузгин не хотел уходить далеко, чтобы не пропустить возвращение Дякина, но и болтаться вот так, на виду, было глупо. Он держал руки в карманах пуховика и левой ладонью фиксировал сигаретную пачку, а правой — брусок диктофона с заряженной кассетой, и если сигареты были в толк, то диктофон лежал бесцельным грузом, только усугубляя нелепость ситуации. Лузгин вообразил, как он торкнется сейчас в ближайший дом, представится, достанет диктофон и будет задавать вопросы — кому, о чем, и кто ему ответит, кто его пустит на порог? А если и пустит, то рядом непременно вырастет Махит и эти в куртках, из самообороны ото всех. Что-то было в деревне не так, как было не так с Воропаевым, его поездкой на грузовике, Сашиными удалыми байками, отстраненным молчанием старлея и дякинской вчерашней разговорчивостью: после бани они пили «бураковку», стариковский самогон с убойным градусом и тошным привкусом свеклы.

А еще поутру, догребая ложкой яичницу с большой чугунной сковороды, Лузгин со стыдом осознал, что он есть полный дякинский нахлебник. В карманах не было ни рубля, ведь он же ехал «на довольствии», и вчера, когда торопливо ругался с Елагиным и в сердцах дезертировал — ну нет, совсем не дезертировал, он же штатский, «вольняга», просто взял и ушел, вот и все — совершенно про деньги не думал.

Схожу-ка я до блокпоста, решил Лузгин. Авось не выгонят, и вдруг Елагин еще там: поговорим, помиримся, придумаем чего-нибудь. К тому же Лузгина изрядно тяготило неудобство, вполне логичное для желудка после выпивки; он не спросил у Дякина, а стариков и вовсе застеснялся. Там, на посту, пусть новый не отрыли, но старый-то, небось, еще стоит, и до него полкилометра — успеем, донесем…

Наверное, его издалека заметил караульный с вышки: на дорогу из укрытия бодро выскочил сержант Коновалов и двинулся Лузгину навстречу.

— Здравствуйте, сержант, — сказал Лузгин.

— Здрасьте, — сказал Коновалов. — А нет никого, все уехали.

— В каком это смысле? — не понял Лузгин.

— Ну, офицеры, начальство, — пояснил сержант. — Здесь только наше отделение. — Сапоги у Коновалова были испачканы глиной, бушлат внакидку, гимнастерка без ремня.

— Вот и хорошо. Продолжим, так сказать, неформальное знакомство с отделением.

— Извините, — нахмурился Коновалов. — Чужим здесь находиться не положено.

— Да будет вам, сержант, — сказал Лузгин. — Вы же знаете, я не чужой.

— Все равно не положено.

— Вот же черт! — Сержант был абсолютно прав, и это разозлило Лузгина. — Так, а в сортир здесь мне можно сходить? Или я в поле усядусь и буду вас демаскировать.

— В сортир? — удивился Коновалов. — Ну, я думаю…

— А вы не думайте, сержант, а проводите!

От смены обстановки, чужой еды и острых впечатлений он сутки с лишним не испытывал нужды и лишь сейчас представил, чем это может обернуться. Отец покойный лечился от геморроя с тридцати и как-то на смешной вопрос спортсмена-старшеклассника ответил так: «Представь, сынок, что у тебя полная задница зубов, и все болят».

Сын кивнул, что представил, хотя к тому времени у него и зубы-то еще ни разу не болели. По счастью или по несчастью, он очень долго чувствовал себя совершенно здоровым и с врачами не знался, а потом вдруг посыпался разом, но по инерции все отказывался признавать очевидное.

— Ну, давайте, давайте, сержант!

— Идите за мной, — приказал Коновалов.

Они спустились в правое укрытие, и сержант махнул рукой вперед, вдоль траншеи, где в отдалении торчала над землей тонкая и черная труба и вился слабый дым.

— Дойдете до конца, потом направо.

— Спасибо, — выдохнул Лузгин и быстро пошел по глинистому, убитому подошвами дну петлявшей траншеи. На ходу он скользнул взглядом по сидевшим за знакомым столом трем солдатам с картами в руках, приметил одинокий пулемет на сошках в глубине траншейного излома, спину белобрысого мальчишки в телогрейке-безрукавке возле раскочегаренной печки, еще и еще раз свернул и финишировал на самом последнем дыхании.