Суд Рейнмена

– Я думал, что спёкся, что не уйду от неё, – продолжал Павел. – Она классный профессионал. И главное, я знал, что не смогу ударить её, если бы она меня схватила. Даже не знаю, как бы я выкарабкался. Если бы не тот троллейбус… Так же и с Тошкой. Любому другому, кто за мной бы кинулся, я просто вломил бы, и вся недолга, но Тошка – мой друг, а Иветту я глубоко уважаю. Поэтому я приложил все усилия, чтобы они меня не достали. Я спасал их от себя. Я даже один раз пострадал из-за этого, когда убегал от Тошки, нарвался на пулю, правда, успел отклониться, но ребро мне раздробило.

– И как я тогда тебе поверила, что ты всего лишь ушибся в спортзале? – хмыкнула Синдия. – Ты не боялся, что у тебя задето лёгкое?

– Нет, я бы это почувствовал. Я хорошо знаю своё тело.

– И вот почему ты не обращался к врачу. Ведь он бы сразу понял, что это не обычный перелом, а пулевое ранение. Верно?

Павел кивнул.

– И сегодня ночью ты ушёл из-за этой самой боли?

Павел снова кивнул.

– И Молоткова тоже ты?

– Я просто хотел дать ему по морде, чтобы он перестал орать на всё фойе. А тут снова накатило, сам не знаю, как нож в руку прыгнул…

Павел замолчал, достал сигареты и долго возился, закуривая. Синдия старалась не упустить ни одного его движения, и на всякий случай стараясь быть поближе к замаскированной кнопке сигнализации.

– Не волнуйся, – Павел заметил её состояние. – Я же сказал, что не причиню тебе вреда.

Он откинулся на спинку кресла, и его гибкое сильное тело расслабилось, сигарета между указательным и средним пальцами слегка дрогнула, и только тут Синдия заметила, как изнурён её приятель.

– Я, наверное, просто идиот, – вдруг сказал Павел. – Я не должен был давать слабину, если взялся за эту миссию, но… Я не смог абсолютно замкнуть свою душу, во всяком случае – от тебя. Я знал, что ты следователь, что ты расследуешь моё дело, но ничего не мог с собой поделать.

– Чёрт!!! – вскрикнула Синдия так, что Павел чуть не уронил сигарету себе на колени, а Джеймс отскочил и запрыгнул на спинку дивана. – Мы же все мозги сломали, думая, что Рейнмен – один из нас, потому что только мы в рабочих беседах называли его «человек дождя», а письма в «Мозаике» были подписаны Рейнменом. И я даже не вспомнила, что называла убийцу «человеком дождя» при тебе!

– С письмами я тоже свалял дурака, – признал Павел. – Просто хотел попытаться объяснить, почему я это делаю, чтобы меня в газетах маньяком и психом не называли, а потом ответы кретинские прочитал и обозлился, захотелось так не оставлять, чтобы им снова не захотелось хрень молоть. Эту Пурпурную Пантеру надо бы ремнём выдрать, чтобы месяц сидеть не могла…

– Не могу не согласиться, – Синдия даже поморщилась.

– Ещё этот Покемон, недоумок… Видите ли, он такой крутой, что на земле пьяный валяется. А Одинокому Голубю надо бы в пятак надавать за то, что он мне написал! Он меня что, знает? Чего тогда заявил, что я только болтать умею?

Синдия старалась, как могла проявлять сдержанность, но дурацкая привычка смеяться не вовремя снова подвела её. Павел удивлённо выгнул брови.

– Это был Антон Платов, – сказала Синдия, подавив хохот. – На самом деле он вовсе не думал, что ты пустозвон, потому что сам видел, на что ты способен.

Павел даже присвистнул:

– Так Одинокий Голубь – это Тошка? Что ж, признаю, он меня провёл. А неплохой у него эпистолярный стиль выработался! В школе он у меня сочинения списывал, а теперь и сам научился сочинять! Ты говорила, что вы пишете в «Мозаику» под никами, но не раскрывала их. Я все мозги сломал, пытаясь угадать, кто вы, но так и не докумекал.

– Я леди Вейдер, – ответила Синдия, – а Иветта – Чёрная Молния.

– Ясно. Можете гордиться, я так и не раскрыл ваше инкогнито.

– Ты тоже можешь гордиться. С апреля мы так и не получили улик, которые могли бы раскрыть твоё дело. Ты не попал ни в один список подозреваемых. Так что счёт в твою пользу.

– Был в мою пользу, – вздохнул Павел. – Что теперь? Тошке позвонишь, что поймала Рейнмена?

– Не знаю, – честно ответила Синдия. – даже не знаю, что делать.

Она ещё раз посмотрела на Павла и поняла, что не принимает той правды, которую так искала. И ещё острее сочувствует не жертвам Рейнмена, а ему самому, семилетнему мальчику, ставшему свидетелем убийства одноклассника, четырнадцатилетнему подростку, избитому дворовой «бригадой», восемнадцатилетнему юноше, на глазах у которого был убит его дядя, и наконец – сидящему перед ней двадцатипятилетнему молодому человеку с мускулистым телом, бесконечно усталым взглядом и седыми висками. Она не могла довести до конца дело и предать человека, доверившегося ей. Он любит её, он поверил ей, и она его не предаст.

Она не знала, как можно помешать правде выплыть наружу, но знала одно: накладывать на себя руки, предварительно убив Павла, она не будет. Жить ей совершенно не расхотелось. И любить тоже.

– Я боюсь потерять тебя, – сказал вдруг Павел. – Это единственное, чего я боюсь. На остальное мне наплевать.