– Отчего нам платят за то, чтобы мы не делали того, что должны делать?
22 октября 1920 г.
Гумилев и Горький. Их сходства: волевое; ненависть к Фету и Полонскому – по-разному, разумеется. Как они друг друга ни не любят, у них есть общее. Оба не ведают о трагедии – двух правдах. Оба (северо)восточные.
К поэзии Гумилева относился он отрицательно до конца и даже, когда, по настоянию моему, ознакомился с необычайным «У цыган», сказал мне, правдиво глядя в глаза: «Нет, все-таки совсем не нравится».
Гумилев говорил мне о Блоке: «Он лучший из людей. Не только лучший русский поэт, но и лучший из всех, кого я встречал в жизни. Джентльмен с головы до ног. Чистая, благородная душа. Но – он ничего не понимает в стихах, поверьте мне».
Ни имя Блока, ни труды его не сообщили Союзу единства, не спаяли в одно целое разнообразного состава членов; невозможность творческой работы, обусловленная рядом сложных причин, чувствовалась слишком явно, и к концу года Александр Александрович, тяготясь доставшейся ему задачей, высказывался за ненужность Союза и пытался отказаться от председательской должности. Торжественная депутация, в составе почти всех членов Союза, во главе с покойным Н. С. Гумилевым, прибыла на квартиру Александра Александровича и почти силою вынудила у него согласие на дальнейшую деятельность. А месяца через 2–3 случайное, наскоро собранное собрание поэтов, большинством 5 голосов против 4, переизбрало президиум и забаллотировало Блока, – факт, ни в малой степени, конечно, необидный для памяти Александра Александровича. Александр Александрович принял известие о низложении своем «безлично», хотя отнюдь не равнодушно. «Так лучше», – сказал он. Близкие ему люди из состава Союза не сочли нужным, из уважения к Александру Александровичу, добиваться отмены импровизированных выборов, а Союз, освободившись от нравственного воздействия возглавлявшего его имени, покатился по уклону и в недавнем времени ликвидировал свои дела, породив жизнеспособное кафе.
25 мая 1921 г.
«Службы» стали почти невыносимы. В Союзе Писателей, который бессилен вообще, было либеральничанье о свободе печати, болтовня о «пайках» и «ставках». В феврале меня выгнали из Союза Поэтов и выбрали председателя Гумилева.
В одном и том же помещении на Моховой мы заседали иногда весь день сплошь: сперва – в качестве правления Союза Писателей, потом – в качестве коллегии «Всемирной Литературы», потом – в качестве Секции Исторических Картин и т. д. Чаще всего Блок говорил с Гумилевым. У обоих поэтов шел нескончаемый спор о поэзии. Гумилев со своим обычным бесстрашием нападал на символизм Блока:
– Символисты – просто аферисты. Взяли гирю, написали на ней десять пудов, но выдолбили середину, швыряют гирю и так и сяк, а она – пустая.
Блок однотонно отвечал:
– Но ведь это делают все последователи и подражатели – во всяком течении. Символизм здесь ни при чем. Вообще же то, что вы говорите, для меня не русское. Это можно очень хорошо сказать по-французски. Вы – слишком литератор, и притом французский.
Эти откровенные споры завершились статьею Блока об акмеизме, где было сказано много язвительного о теориях Н. Гумилева. Статье не суждено было увидеть свет, так как «Литературная Газета» не вышла.
Спорщики не докончили спора. Россия не разбирала, кто из них – акмеист, кто символист…
Помните, Чуковские вечера в «Доме Искусств», чествование М. А. Кузьмина «музыканта обезьяньей великой и вольной палаты», и наш последний вечер в «Доме Литераторов» – я читал «Панельную сворь», а вы стихи про «французский каблук», домой мы шли вместе – Серафима Павловна, Любовь Александровна и мы с вами – по пустынному Литейному зверски светила луна.
Февральские поминки Пушкина – это ваш апофеоз.
«Дому Искусств» я отдал 2 года работы. Из недели в неделю я устраивал там публичные лекции Кони, Горького, Гумилева, Блока, Белого, Ремизова, Замятина и многих других. В то бескнижное время «Дом искусств» был чуть ли не единственным местом, где писатели общались друг с другом и со своими читателями. В студии «Дома Искусств» я пытался сплотить талантливую молодежь Петербурга, распыленную по разным канцеляриям.