Судьба Блока. По документам, воспоминаниям, письмам, заметкам, дневникам, статьям и другим материалам

Смерть нашла и смута на Мэнаду;Сердце в ней тоской захолонуло.Недвижимо у пещеры жаднойСтала безглагольная Мэнада.Мрачным оком смотрит – и не видит;Душный рот разверзла – и не дышит.И текучие взмолились НимфыИз глубин пещерных за Мэнаду:«Влаги, влажный бог!..Я скалой застыла острогрудой,Рассекая черные туманы,Высекая луч из хлябей синих…Ты резни,

ПолосниЗубом молнийным мой камень, Дионис!Млатом звучным источиИз груди моей застылой слез ликующих ключи»Бурно ринулась Мэнада,Словно лань,Словно лань, —С сердцем, вспугнутым из персей,Словно лань,Словно лань, —С сердцем бьющимся, как соколВо плену,Во плену, —

С сердцем яростным, как солнцеПоутру,Поутру, —С сердцем жертвенным, как солнцеВвечеру,Ввечеру!..Так и ты, встречая бога,Сердце, стань…Сердце, стань…У последнего порога,Сердце, стань…Сердце, стань…Жертва, пей из чаши мирной

Тишину,Тишину.Смесь вина с глухою смирной —Тишину…Тишину…Вячеслав Иванов

«Башня» казалась мне символом безвременности; а сама повисала над «временем», над современностью… Порою Иванов устраивал ратоборства (ну, кто кого – Аполлон Диониса, иль Дионис Аполлона?). И с приходящими на «башню» С. К. Маковским[49], В. А. Чудовским[50] и особенно с Гумилевым сражался. Бывало: В. И. весь взъерошится, покраснеет, забьет пальцем в стол и покрикивает громко в нос (негармоничными, скрипичными нотами, напоминающими петушиные крики); наскакивает на чопорно стянутого Гумилева, явившегося к часу ночи откуда-то – в черном фраке, с цилиндром и в белых перчатках, прямо сидящего в кресле, недвижно, невозмутимо, как палка, с надменно-бесстрастным, чуть-чуть ироническим, но добродушным лицом; Гумилев отпарировал эти наскоки Иванова не словами, скорей – своим видом, Иванов же – втравливает в «свару», бывало, меня; я – поддамся: я начинаю громить «аполлоновскую» легкомысленность: после дружно мы все распиваем вино.

Не забуду я одного разговора: В. И., очень-очень лукаво расхаживая пред И. С. Гумилевым – с иронией пускал едкости, что, мол, вот бы вы, И. С. – вместо того, чтобы отвергать символистов, придумали бы свое направление, – да-с; и, подмигивая, предложил сочинить мне платформу для Гумилева он; я тоже начал шутливо и, кажется, употребил выражение «адамизм»; В. И. тотчас меня подхватил и – пошел и пошел; выскочило откуда-то слово «акмэ» (острие); и Иванов торжественно предложил Гумилеву стать «акмэистом». Но каково же было великое изумленье его, когда сам Гумилев, не теряя бесстрастья, сказал, положив ногу на ногу:

– Вот и прекрасно: пусть будет же – «акмэизм».

Вызов принял он: и впоследствии «акмэизм» появился действительно…

А. Белый

Все были жрецами Диониса. На этом Парнасе бесноватых Блок держался как «Бог в лупанаре» (название стихотворения Вячеслава, обращенного к Блоку). Но душа его была уже в театре, что означало победу в нем лирики над эпосом, ночи – над солнцем, мистики – над революцией.

С. Городецкий

А вот, кого опять я понял, это – Вяч. Иванова. Перед его отъездом в Москву (ночью, когда ты ехала в вагоне отсюда), мы говорили долго и очень откровенно. Он совсем уж перестает быть человеком и начинает походить на ангела, до такой степени все понимает и сияет большой внутренней и светлой силой.

Письмо к матери 1 /IV 1908

В 1-м часу мы пришли с Любой к Вячеславу (Иванову). Там уже – собрание большое. Кузьмин (читал хорошие стихи, вечером пел из «Хованщины» с Каратыгиным[51] – хороший какой-то стал, прозрачный, кристальный), Кузьмины-Караваевы[52] (Е. Ю. читала стихи, черноморское побережье, свой «Понт»), Чапыгин, А. Ахматова (читала стихи, уже волнуя меня; стихи чем дальше, тем лучше). Сюннерберг[53], m-eur Reau, Аничков. Вячеслав читал замечательную сказку «Солнце в перстне».

В кабинете висит открытый теперь портрет Лидии Дмитриевны работы М. В. Сабашниковой – не по-женски прекрасно.

Все было красиво, хорошо, гармонично.

Дневник А. Блока