Судьба (книга четвёртая)

— Ну, ладно, вру, — неожиданно легко согласился Торлы. — Пошли, а то мне уже пора. Проводишь немного.

На улице он взял Дурды за локоть, доверительно наклонился к уху.

— Чудак ты, парень. Разве в чайхане можно обо всём рассказать? Народ там пёстрый, разный, жуликов много, того и гляди, что чарыки с ног снимут.

— Ты же сам хвастался деньгами на всю чайхану, — сказал Дурды.

— А что, нельзя? Раньше баи хвастались, а теперь пусть все знают, что мы тоже не нищие, не зря за Советскую власть воевали.

Дурды покрутил головой, освободил руку от цепкой хватки Торлы.

— Мутный ты человек, Торлы, не обижайся. Как прошлогодняя вода в хаузе.

— Ничего не мутный, — сказал Торлы. — А кувшинчик я действительно нашёл. Монеты там были. Золотые. Иранские. С золотом нынче осторожно надо, вот я и сменял часть на бумажки. Понял?

Кто о чём, а безбородый — о бороде

Затянувшаяся весна сверкала ещё не успевшими пропылиться и пожухнуть от зноя листьями гледичии, акаций, клёнов, радужным разноцветьем играла в куртинах городских аллеи, звенела и щебетала голосами птиц, занятых хлопотами о своём потомстве. Лёгкий ветер не обжигал, не сушил кожу, он осторожно касался лица мягкими и прохладными губами, дышал свежестью степи, и под дыханием его узкие листочки тополей и лоха трепетали, словно крылья птенца, нерешительно изготовившегося в свой первый самостоятельный полёт.

Во всяком случае так казалось Черкез-шпану. Одетый с иголочки, по последней моде советских служащих, он шёл по ашхабадской улице, радуясь чудесной погоде, дышал полной грудью, беспричинно улыбался прохожим и ловил встречные улыбки девушек. Однако вместе с радостью он испытывал и непонятное смущение, заставляющее его непроизвольно замедлять шаги и сравнивать трепет листвы с крылышками птенчика.

Из птенцового возраста Черкез-ишан вышел давно, если не по годам, то по жизненному опыту. Многое было в его жизни: и бесшабашный разгул, и бунт против косности и догматизма религии, и разрыв с отцом, который по существу был разрывом со своим сословием, и бравада вольнодумца, и водоворот революционных событий, направивший его спонтанный бунт в русло социальной борьбы народа, и даже смерть двух жён.

И ещё одно было в жизни Черкез-ишана — именно то, что лишало его сейчас обычной смелости и предприимчивости, помогавших ему в своё время добывать у Джунаид-хана нефть для большевистских паровозов, дерзко играть со смертью. Это была большая любовь. Она родилась из случайной прихоти, она пришла, как гостья, а осталась полновластной хозяйкой. Говорят, только долг вползает лукавой кошкой в дверную щель кибитки, потом вырастает до размеров верблюда и уже не может выйти наружу, не сломав самой кибитки. Нет, думал Черкез-ишан, такова же и любовь: она так разрослась в моём сердце, что её невозможно изгнать, не повредив сердце.

Он помедлил у зелёной калитки и наконец толкнул её, устыдившись своей нерешительности.

Цементная дорожка, ведущая к зданию из жжёного кирпича, пролегала в сумеречной аллее, образованной сплетением виноградных лоз. Черкез-ишан медленно пошёл, глядя по сторонам. Виноградный туннель кончился, и глазам Черкез-ишана предстали многочисленные кусты роз. Стебли сгибались под тяжестью пышных цветов, и каждая роза, казалось, искоса поглядывала на гостя, улыбалась исподтишка, заманивала шёпотом аромата: «Эй, человек, нельзя быть таким равнодушным весной! Всё живое ликует и радуется жизни. Посмотри, какие мы красивые и пахучие. Нарви букет — мы спрячем шипы и не оцарапаем твои пальцы, — нарви букет и поднеси его своей любимой!»

Вняв беззвучному голосу цветов, Черкез-ишан свернул с дорожки, сорвал несколько роз. И тут услышал девичий смех: возле небольшого бассейна шалили две девушки, плеская друг на друга водой. Та, что пониже, плеснув на подругу последний раз, с хохотом убежала. Вторая отряхнула от брызг платье, присела на край бассейна и стала бросать в воду хлебные крошки. Её толстые иссиня-чёрные косы почти касались земли, золотые блики солнца скользили и вспыхивали на них.

«Она или не она?» — сомневался Черкез-ишан, направляясь к бассейну. И убедившись, что это всё же Узук, подивился, как сильно она; изменилась — посвежела, помолодела, стала ещё более красивой, хотя, казалось бы, больше уже некуда было. Как уродует женщину наша одежда, думал Черкез-ишан, этот нелепый борык, платок молчания — яшмак, бесформенное, мешком до пят платье, накинутый на голову пуренджик. Как идёт ей эта косыночка, это простенькое ситцевое платье русского покроя, эти лёгкие туфельки на ногах!

— Здравствуйте, Узукджемал. Всё ли хорошо у вас?

Она не вздрогнула, не вскрикнула, не вскочила на ноги. Поднялась, исполненная уверенности и собственного достоинства, спокойно встретила горячий, вопрошающий взгляд Черкез-ишана, провела рукой по платью, оправляя его.

— Спасибо, всё хорошо.

— Трудно учиться?

— По-разному бывает.

— И много вас здесь учится?

— Много. Девушек сорок пять или пятьдесят.

— А как с питанием?

— Тоже хорошо.

— Если не хватает, вы не стесняйтесь — я помогу.

— Нет, не надо, спасибо.