Судьба на плечах

Хромец возлежал напротив, равнодушно капая водой с бороды на новый хитон из моих запасов. Тускло смотрел, как я сметаю жаркое с блюда. Как запиваю разбавленным вином.

В грубых пальцах кузнеца Олимпа перекатывалась одинокая оливка.

– Ты… спасибо, что скрутил меня, – выговорил он наконец.

– Не благодари. Обращайся.

– Сам я бы не остановился.

– Тогда тем более – не благодари.

Как там говорила Минта? Кузнецу не с кем поговорить у его горнов, а жена не слушает? Да кто его вообще будет слушать, Хромца-то. Его дело – дворцы строить и щиты красивые ковать.

Видно было, что Гефесту отчаянно хочется выговориться, и пока что его останавливает только собеседник. Даже и не могу припомнить, когда моя физиономия хоть кого-то понуждала к откровенности. Если, конечно, не считать Гипноса. Или допрашиваемых пленников во время войны.

–

Дионис это все, – кузнечным мехом раздул грудь Гефест. – Дионис. Все: выпей! забудься! Праздник скоро! Ну, я и выпил…

Пальцы сдавили оливку – только пятно на белой ткани осталось.

– Наверное, хорошо, что я оказался у тебя. Мог бы на Олимп двинуться. И вмазать… ему.

– Дионису?

– Ему – в особенности. А еще – отцу.

Ладно, я давал тебе возможность соврать. Кто ж виноват, что ты этого как раз не умеешь.

– Зевсу.

– Ага. Молотом, – и глаза, которые сутки напролет выедает огонь горна, щурятся удивленно-удивленно. Ведь нельзя же Громовержца, любимого отца – и молотом. Не положено.

А еще в глазах, под покрывалом похмельной боли, таится иная боль – глубинная, острая, многолетняя. Боль корчится на скалах, прибитая к ним адамантовыми клиньями. У боли есть имя – Прометей.

– Почему так бывает, а, Владыка? Когда я прибивал его к скале, он просил позаботиться… присмотреть за Эпиметеем. За братом. Вместо этого я сделал Пандору. Сам лепил. Три дня, этими самыми руками… я же не знал, для чего, мне сказали – сделай…

Сказали – сделал. Пандора тоже сделала. Открыла сосуд в доме у брата Прометея. И Эпиметей вот теперь тоже где-то на краю света… зарекся иметь дела с Олимпом, я слышал.

– А теперь вот это…

И вдруг схватил чашу, торопливо забулькал соком, старательно обходя своим вниманием нектар, и амброзию, и вино. Утерся плащом, чтобы я не мог видеть, как сок на щеках мешается со слезами.

– Пророчество это… вот зачем он с ним вылез?!

Прометей – и зачем вылез? Будто бы Хромец своего дружка не знал: у этого в крови вылезать. В Титаномахии вон тоже высунулся. Теперь вот… что там у Гефеста в глазах?

Почерневшая, изъеденная страданиями фигура, пришпиленная к скале. Развевающиеся пасмы волос. Голубые глаза – два непреклонных ледника: «Владычество Зевса тоже не вечно! Я знаю, знаю, кто сможет! И рано или поздно…»

Есть расхотелось. Отодвинул блюдо, отшвырнул лепешку, которой тщательно собирал подливу.

Он же не знал, наш человеколюбивый, наш гордый Прометей. Ляпнул просто так. Впрочем, он же вещий. Кто может сказать, чего он не знает?

Рано или поздно…

– Что?

– А? – Гефест царапает чашу заскорузлым пальцем. Ковку оценивает.

– Рано или поздно – что?

– Владычеству Зевса конец. Рано или поздно. Есть тот, кто сможет свергнуть его. Прометей знает, кто это…

– И?

Гефест только отмахнулся крепкой, привычной к молоту лапищей. Знает – и не говорит. Мало того, что не говорит – так он и в будущем не скажет. Кузнец, конечно, ходил… пытался уговаривать… толку-то? Упрямства в Прометее всегда было больше, чем здравого смысла. Едва ли годы в бездне могли его изменить.

– А отец послал орла. Своего орла. Чтобы он каждый день выклевывал Прометею печень. Каждый… – лицо кузнеца дернулось. – А за ночь она будет отрастать. И так изо дня в день.

Зевс или не мог придумать другую казнь, или решил, что Прометей должен разделить участь брата-Менетия. Ну, хоть орла послал, не грифов.

–

…изо дня в день. Пока он не скажет. Или пока отец не выдумает еще какой-нибудь муки…

Воображаю, что стало с младшим, когда он услышал об этом пророчестве. Метиду он проглотил в дурмане Лиссы, но ребенка Метиды собирался истребить без всякого безумия – едва только прозвучало извечное «тебя свергнет сын». Теперь вот – снова. Только Зевс уже не юнец, а когда покушаются на трон Владыки…

– Хочешь – расскажи ему, – заглянул Гефест в глаза. – Расскажи отцу. Или Гермесу: это одно и то же. О том, что я причинил вред твоей вотчине, а мог бы – Олимпу. О том, что тебе… – он кивнул на мою скулу, украшенную отметиной. – А мог бы – ему. Может, он повесит меня рядом с Прометеем. И я разделю муки друга. Может, мне не придется… а!

И снова вцепился в чашу, будто тонущий – в спасительный канат с борта корабля.

Не придется раздираться между искренней любовью к другу и такой же искренней – к отцу.

Дурак ты, кузнец, что мне еще тебе сказать. Послушал бы хоть Ананку, что ли – вот же она, мудрая:

«Горе богам, любящим искренне…»

Я подвинул блюдо обратно – на столе еще коростельки остались. Нежные, косточки на зубах хрустят. Выздоравливающему такая пища в самый раз.

– Рассказать о чем? В моей вотчине случаются непорядки. Бывает, Геката прольет что-нибудь в свою трясину – стигийские бесятся…