Судьба офицера. Трилогия

Геннадий Шевчик и Мирон Серобаба были на год старше остальных и десятилетку уже окончили. Оленич об этом узнал только тогда, когда из военкомата им пришли призывные повестки. Как начальнику военно-учетного стола, ему приходилось впервые отправлять ребят на службу, и поэтому он даже немного терялся: по положению вроде бы от него ничего не требовалось. Повестки вручены, ребята явятся в военкомат, оттуда - к месту службы. И никто ему ничего не скажет, что, мол, чего-то недоделал или недодумал, никто не упрекнет за то, что с ребятами что-нибудь не так. Обязанности начальника военно-учетного стола больше касаются воинов запаса. И все же Оленич ощущал потребность и даже необходимость вмешаться в подготовку и организацию проводов призывников на срочную службу. Он вспоминал, как провожали новобранцев в их селе до войны, какие были празднования, сколько было музыки и песен, даже ходили ряженые, но не упомнит, чтобы устраивались пьяные застолья. А вот сейчас по селам, рассказывают, по двести и триста человек собирается к столам, пьют до одурения, и часто даже ребята прибывают к военкоматам в нетрезвом состоянии. И ему, офицеру-фронтовику, нельзя допустить такого безобразия.

Оленич вызвал к себе Геннадия и Мирона. Ребята пришли празднично одетые, немного обескураженные. Сделав вид, что не замечает их мальчишеской неловкости и растерянности, он спокойно стал расспрашивать, как домашние относятся к их уходу в армию, какое материальное положение близких, нет ли каких просьб, жалоб? Юноши смущенно ответили, что как будто бы ничего та кого нет и они готовы к отъезду в воинские части.

- Надеюсь, ребята, что вы не подведете ни родителей, ни колхоз, ни сельсовет. Мы верим, что будете еду, жить добросовестно, проявите булатовский характер - мужество, стойкость и старательность.

- Постараемся.

- Да смотрите, в последний момент не опозорьтесь: не пейте спиртного. Стыдно всем нам будет, если прибудете в военкомат в нетрезвом состоянии.

- Не будем пить. Мы понимаем.

- Всего вам, ребята! Провожать приду.

Ребята ушли, а он так разволновался, словно это ему предстоит идти на службу, словно его будут провожать и нужно обо всем подумать, все предусмотреть, подготовить самого себя, свой разум, свою душу к тому, чтобы снова все пройти, что было пройдено им за четверть века, пережить все и остаться самим собою.

«А вдруг снова начнется? Неужели все сначала? Неужто все те разбитые дороги, вязкая грязь, окопы, полные воды, морозы и метели, опять ранения, госпитали? И вновь та же нехватка продуктов, патронов, винтовок, машин? И пушки на лямках? И снаряды на плечах? И трупы убитых и не захороненных солдат? Будь оно проклято, то наше безладье, наше бездорожье и наше извечное легкомысленное шапкозакидательство! Сколько погубленных жизней, сколько крови через неурядицу, через нераспорядительность, через неумение думать о будущем! «Навалимся миром!» - кричали мы и утешались этим, а нас били, а над нами измывались. Мы теряли самое ценное, самое дорогое и не считались с потерями! Где-то кто-то виноват, а отвечали всем миром, кто-то выкрикивал бодряческие лозунги, а мы гибли всем миром!… Ну вот, снова разволновался… Нельзя же доводить себя до такого состояния. Лечиться приехал, а не психовать. Эдак тебе не видать Людмилы во веки веков! Домой, отдохнуть… И к морю, к морю!»

День угасал. Из яра, от камышей и мелкой речушки в конце огорода тянуло прохладой, пахло малинником, как пахнет только в полуденный зной. Наверное, из зарослей малины еще не выветрилось дневное тепло и поэтому так устойчив был приятный аромат. За водой и камышами поднимался другой берег, на возвышенном месте которого стояла маленькая, словно скворечник, белая хатенка и смотрела двумя окошками вниз, а уже за той хатой начинался выгон, и со двора Чибисов виднелись колхозные поля. Над ними бежали облака, бежали с южным ветром и приносили первое летнее тепло этого года.

Оленич ни разу не выходил на улицу вечером и не знал, что делается в центре - возле конторы колхоза, клуба, магазинов и чайной. Надел китель, офицерские брюки навыпуск, нацепил протез, но вышел не с палочкой, а на костылях. Постоял возле ворот, глядя вдоль улицы, в конце которой виднелось море. Вода до самого горизонта играла бликами предвечернего солнца, и было такое впечатление, словно улица вела в царство золотых рыбок. А направо улица тянулась далеко, в густую синеву, где обозначались контуры молочнотоварной фермы.

Позвав Рекса, Оленич, медленно переставляя костыли, пошел по узкому тротуару, вслушиваясь в предвечерний гул села. Людей встречалось мало, но людские голоса доносились и со дворов, и со стороны так называемого центра. Уже почти у самой чайной раздался грозный человеческий голос. На ступени из раскрытых дверей выбежал, закрывая лицо руками, Григорий Корпушный, муж Варвары.

- Что там такое? - спросил Оленич.

- Да вот… нарвался на пьяного Бориса…

- Погоди…

- А ну его! Не связывайтесь, проспится, на том и кончится. Все равно нет на него управы…