Судьба открытия

Со дня на день казалось, что стоит поработать месяц, и углеводы потекут из приборов пудами. Месяц проходил быстро. Лисицын опять записывал в журнал золотники полученного сахара и с нечеловеческим упрямством начинал новую серию опытов.

Егор Егорыч рассказывал о вспыхивающих в Петербурге «беспорядках». Из газет было видно: по всей России прокатились забастовки, восстания. Осенью царь издал манифест, зимой выбрали думу, летом ее распустили. Все это уже тревожило Лисицына — теперь не так, как прежде, когда он почти совсем не замечал событий за своими стенами. Теперь, если слышал о разгроме какой-нибудь стачки, он морщился, словно чувствовал физическую боль: сразу приходил в голову девятьсот пятый год, январское воскресенье, залпы по безоружной толпе. «Чудовищно! — думал он. — Просили только правды. Пели «Боже, царя храни». Неужели нет на свете справедливости?»

«Неужели нет на свете справедливости?» повторял он про себя и опять вспоминал слова, с которыми в то далекое воскресное утро люди двинулись к царю. Эти слова Лисицын узнал тогда же вечером от Егора Егорыча — старик раздобыл где-то написанную от руки листовку, текст петиции. Сама листовка не уцелела, а в памяти остался смысл прочитанного.

«Мы, рабочие г. Петербурга, —

было сказано в петиции, —

наши жены, дети и беспомощные старцы-родители, пришли к тебе, государь, искать правды и защиты. Мы обнищали, нас угнетают, обременяют непосильным трудом… Мы и терпели, но нас толкают все дальше и дальше в омут нищеты, бесправия и невежества… Настал предел нашему терпению. Для нас пришел тот страшный момент, когда лучше смерть, чем продолжение невыносимых мук…»

И как же царь ответил? Царь приказал стрелять! Чудовищно!

Толпы шли на улицы, на баррикады; кого вера в светлое «завтра», кого гнев, кого горе двигало вперед. Останавливали фабрики. Жгли в порыве глубочайшего негодования поместья. Прошло два года борьбы, но царь победил: революция была подавлена.

Вот, грустно размышлял Лисицын, не дали результатов самые чистые, благородные стремления таких людей, как Павел Глебов — где он, кстати, сейчас? Еще мрачней нависли тучи. Удел народа — по-прежнему нищета и голод.

Задумываясь о безрадостной жизни мастеровых, шахтеров, крестьян-бедняков, Лисицын ужасался. Мысленно спрашивал: «Да есть ли выход из всей этой трагедии?» Тотчас поправлял себя: «Есть ли выход, кроме одного?»

И глаза его начинали возбужденно блестеть, щеки бледнели; он верил: близок, скоро настанет день, когда синтез в его приборах пойдет успешно. Тогда ни воды, ни углекислого газа не напасешься, Сколько их ни направишь в прибор, столько тут же получишь готовых углеводов. А самый верный выход из создавшегося тупика, казалось, — сделать каждого бедного если не богатым, то, по крайней мере, сытым. Единственное решение трагической проблемы — дать всем дешевую пищу: научить людей синтезу пищи из углекислого газа и воды. И груды искусственного сахара, крахмала — из крахмала хлеб можно печь, — казалось Лисицыну, защитят человечество от многих унижений и страданий.

По временам он чувствовал, будто тяжкая ответственность легла ему на плечи, будто вся дальнейшая судьба народов, населяющих землю, зависит от опытов в его лаборатории.

«Хлеб нужен людям! Углеводы! Хлеб!»

Он работал теперь еще больше, чем прежде. Просыпаясь ночью, брался за старые, исписанные цифрами тетради. Водил карандашом по цифрам, шевелил губами, пересчитывал. Углекислота, повторял он, ничего не стоит; вода — тоже даром. Для синтеза нужна еще энергия. Много ли нужно ее? Вот сколько: чтобы сделать пуд сахара, надо затратить тепло в количестве таком, как, например, от сжигания полупуда угля. Это — в идеальном случае, если процесс вести в очень совершенных приборах, без потерь. Ну, говорил себе Лисицын, на самом деле потери будут крупные. Но их зато можно легко восполнить. Можно использовать бесплатную энергию — энергию солнечных лучей. Комбинировать солнечный свет с электричеством. «Ох, и дешевая все-таки получится пища!»

Однажды, покупая в аптеке реактивы, он услышал разговор незнакомых людей. Долговязый, закутанный в шубу человек, в запотевших от комнатного тепла очках спросил своего соседа:

— Сколько было лет покойнику?

— Покойнику-то? — ответил сосед. — Говорят, семьдесят два… И двигались на Волково кладбище толпой. Знаете, траурный креп по улицам на фонарях. Мороз! А студенты прямо на могилу «Периодическую систему» возложили.

— Да-а, — сказал тогда долговязый в очках. — Сик тра́нзит гло́рия му́нди![2]

Лисицын вздрогнул.

— Кто умер? — спросил он, вмешавшись в разговор. Долговязый повернулся и медленно ответил:

— Дмитрий Иванович Менделеев.