Судьба открытия

Он глядел на красные кирпичные стены нижегородского кремля. Стоял, прислонившись к какой-то чугунной ограде, с страдальческим, озабоченным лицом. Думал: хоть две бы страницы уцелели из журналов, где были записаны рецепты. Представил себе: журналы стопкой лежат на столе, их положил туда жандармский офицер, а вокруг стола текут потоки пылающей жидкости, и языки пламени взвиваются, охватывают глянцевые картонные обложки.

«Хоть два бы листа оттуда! Ну, два-три листа!»

Мимо Лисицына, прихрамывая, шла изможденная женщина в лаптях. Глаза у нее были большие, ввалившиеся, щеки изрезаны морщинами. Трудно было сказать, старуха она или еще не старуха, только видно — вдосталь хватила нужды.

За ней бежали маленький мальчик и девочка в рваных тряпках вместо одежды. Тряпки цвета дорожной пыли, лохмотья.

— Мам, и-исть хочу… — тянула девочка.

— Хле-ебца… — подпевал мальчик.

— Погибели на вас нет! — крикнула, яростно повернувшись, женщина и посмотрела жуткими, затравленными глазами.

Лисицын подошел к ней, достал из кармана рубль:

— Возьми, пожалуйста, купи им хлеба.

Взглянул на детей — те стоят босиком на смерзшейся острыми комьями глине. Посинели оба от холода. Ножки у обоих — тонкие косточки, обтянутые кожей.

«Жизнь проклятая! — вдруг подумал Лисицын. — Ведь нельзя же: заболеют, умрут».

«Хле-ебца…» звенел в ушах детский голос.

«Все груды крахмала и сахара, что я сделаю, должны принадлежать им. Таким, как они».

— Откуда ты? — спросил он женщину.

Она кланялась, благодарила за полученный рубль, говорила о деревне — земли у крестьян мало, земля плохая, хлеб не родит; и муж ее, сказала, летом помер; и помещик забрал у нее, что было, последнее.

«Торопиться надо мне с работой, ох, как торопиться!»

— И останнюю корову за недоимки со двора свели…

Лисицын поднял голову — увидел: спускаясь с холма к пристани, цепочкой идут люди — кто босой, кто в лаптях, в обрывках ветхой одежды; такие же, как женщина, худые; с холщевыми котомками за плечами.

Вспомнил себя, как шел с каторги по тайге. Опять поглядел на детей, на их тонкие посиневшие ножки.

«От книг откажусь, от каждого лишнего предмета. Нельзя же, нельзя: заболеют, умрут! Им денег до весны хватит».

Низко поклонившись женщине, дал ей сто рублей; она не поняла сразу, сколько это, и молчала.

В тот же день он погрузил на пароход четыре ящика с надписью: «Осторожно. Не бросать». Потом несколько часов провел на палубе. Волга была неприветливой, холодной; пароход рассекал отяжелевшую воду, и гладь ее не пенилась, а раздвигалась словно неподвижными, будто вылитыми из темно-зеленого стекла валами.

Пронизывало ветром. Чтобы погреться, Лисицын зашел в коридор, где каюты второго класса.

Из открытой двери одной каюты плыл сизый сигарный дым и слышен был разговор:

— Валет треф.

— А мы валета по усам.

— Вот тебе и без взятки.

— Чья, господа, сдача? Ну, сдавайте. И, значит, Терентьев этот, горный инженер, после взрыва год тюрьмы получил и церковное покаяние. Я ему говорю: «Иван Степанович, вам не повезло…» Что, опять козыри пики? Ну, господа, проверим… Я — с туза!

— Нужно было с маленькой под играющего.

— Обойдется с большой… Так, значит, взрыв в шахте на этого Терентьева повлиял, что подал прошение прямо из тюрьмы…

— Бубну просят! Бубну! Не зевайте!

— Козырь!.. Газета «Южный край» тогда писала…

Говорят, Лисицын понял, про Терентьева, с которым он учился. Незаметно для себя придвинулся ближе к открытой двери.

«Оказывается, и Терентьев сиживал в тюрьме».

Весь смысл разговора был такой: после многих катастроф на рудниках, стоивших жизни тысячам рабочих, под напором, как сказал рассказчик, общественного мнения — промышленникам деваться было некуда — наконец в Донецком бассейне открыли несколько горноспасательных станций. Терентьев сейчас начальник одной из этих станций. Выезжает с обученной командой, с особыми аппаратами на шахты; где случается несчастье, спускается под землю, спасает, если удается, пострадавших.

«Великое дело! — подумал Лисицын. — Да, действительно… А был человек легкомысленным студентом. Порядочным, вдобавок, обжорой».

Он снова вышел на палубу; там уже хлопьями падал снег. Пароход вздрагивал, плицы колес били по воде исступленно, из трубы валил дым.

— Полна-ай! Самый полна-ай! — покрикивал капитан на мостике. И говорил кому-то: — Ты, чертяка, кожи грузил, копался до утра. Как зазимуем посеред реки, так я тебя с твоими кожами…

Вместе с Мариной Петровной жила старшая ее дочь Надежда Прохоровна, солдатка, жена фельдфебеля сверхсрочной службы; у солдатки был сын, Марины Петровны внук, десятилетний Сашка.

Сашка пристально следил за квартирантом. Да как же ему было не следить! Во-первых, он увидел — рыжий дяденька привез четыре ящика совершенно изумительных вещей: стеклянных шаров с трубками, краников стеклянных, разных бутылок — не перечесть. Во-вторых, произошла история с цветами.