Судьба открытия

Чувство гнева и тревоги нарастало. Постепенно он пришел к уверенности, будто бы таинственные злоумышленники успели отыскать все главное в его тетрадях. Например, они могли сфотографировать страницы. Копии могли отдать своему агенту либо вдохновителю — умелому и знающему химику. И Лисицыну казалось, что сейчас он не один уже работает над синтезом, а параллельно с ним — и неизвестный его враг. Быть может, достаточно талантливый, ловкий.

Думать об этом было ужасно. Словно где-то близко или далеко, в большой лаборатории, у таких же самых вот приборов-фильтров, стоит неведомый соперник. Торопится, перелистывает фотографии, сразу разгадал основу синтеза и быстро продвигает опыты вперед. Ему плевать на всякие гуманные идеи. Что ему — благо человечества? За его спиной, быть может, — фирма, английская, немецкая, американская…

Теплая прозрачная жидкость текла из прибора в колбу. Струйка, как стеклянная ниточка, временами разрывалась, становилась цепью часто-часто падающих капель. На стенку колбы изнутри оседали, будто пыль, тончайшие брызги.

Глядя на помутневшую от брызг поверхность колбы, Лисицын яростно искал в уме, есть ли путь обезвредить врага. И некстати вспомнил: еще в Горном институте он узнал несчастную историю математика Тартальи. Мысль о Тарталье сейчас, следом за мыслью о себе, в нем вызвала болезненную вспышку: еще не хватало чего — себя поставить в ряд с Тартальей!

Дело в том, что Тарталья, итальянец, живший в средние века, много лет трудился над решением уравнений третьей степени. А он был косноязычный, робкий, нелюдимый. Когда он наконец нашел формулу решения, в друзья к нему навязался Джироламо Кардано, способный медик и механик, но задира и буян и человек настолько необузданного нрава, что однажды, рассердившись, например, отрубил собственному сыну уши. Прикидываясь другом, Кардано выманил у Тартальи секрет его формулы. Выманив, присвоил. Тотчас написал и напечатал книгу о кубичных уравнениях. И вот прошли столетия. Кто помнит о Тарталье? А формулу Кардано знает каждый математик, каждый инженер.

Однако так ли уж для человечества существенно, кто автор формулы Кардано? А синтез углеводов, — если не позволить никому разменять его на барыши, — навсегда для всех, для миллиардов, исключит возможность нищеты и голода. В проблеме углеводов — общая судьба. Великий груз, который он, Лисицын, взял на плечи.

Да что же это? Разве не он выносил, создал свой синтез? Но вот получится: он захочет передать всем людям право широко использовать открытие, а какая-то фирма ему загородит дорогу. Опередит его. Предъявит патент. Скажет: «Это не твой способ, а наш. Поди прочь, не мешай нам заниматься нашими доходами…»

Колба давно наполнилась раствором. Раствор тек через край, расплывался по столу извилистой лужицей. Лисицын глядел на лужицу, и видя и не видя ее. В ползущем на столе рисунке точно выступал кто-то, сходный с Джироламо Кардано. Будто приближается, протягивает пальцы…

Надо действовать сейчас же! Нет времени для размышлений!..

Из лаборатории на кухню донесся громкий возглас:

— Ч-черт!

Егор Егорыч подошел к двери и заглянул, не нужно ли чего. Лисицын в этот момент выключил ток. Рубильник щелкнул. Как бы погасло солнце у приборов; в комнате сразу — синеватый сумрак пасмурного дня.

— Что, ваше благородие, изволите?

— Ухожу я! Дома сиди!

Сняв с себя халат, Лисицын бросил его на пол. Схватил сюртук. Потом — пальто. И вот уже сбегает по лестнице на улицу, сворачивает за угол направо, туда, где он когда-то видел табличку: «Адвокат».

Здесь поднялся на третий этаж. Оказалось — зря пришел. Адвокат сказал ему, что уголовные дела, гражданский иск — пожалуйста; а если речь идет о патентах и авторских правах, то следует поехать на Французскую набережную, к присяжному поверенному Воздвиженскому.

Извозчик привез Лисицына на Французскую набережную.

По тротуару двигалась процессия: двое городовых вели арестованного студента. Следом за арестованным тесной кучкой — не то из протеста, не то в качестве провожающих — шли еще студенты, человек пять. Городовой, оглядываясь, увещевал их:

— Разойдись, господа! По добру! По добру говорю: разойдись! Не позволено!

Арестованный тоже изредка оглядывался. Пытался даже улыбнуться; это ему плохо удавалось. Кое-где у домов начали останавливаться любопытные. И извозчик, хоть Лисицын его и торопил, теперь придержал свою лошадь — захотел посмотреть.

— Р-разойдись! — крикнул наконец зычным голосом второй полицейский.

А студенты шли по-прежнему упрямо и не расходились. Кто-то из них сыпал скороговоркой:

— Осадчий, ты не волнуйся. Вернешься — все будет хорошо. Место твое в мансарде сохраним. Все будет хорошо, недоразумение выяснится. Главное, не волнуйся!

Лисицын вдруг узнал: говорит тот голубоглазый, застенчивый, что приходил к нему недавно. Сейчас он в фуражке, сдвинутой на затылок, в распахнутой шинели. Идет за городовыми и, на ходу просовывая между ними руку, старается дотянуться до спины арестованного. В руке — пачка желтых бумажных рублей: