Судьба разведчика: Книга воспоминаний

Степанков, в свою очередь, отвечает «Известиям» по телефону, что все аресты обоснованны, что документы Верховного Совета должны изучить эксперты, что суд не должен принимать поспешных решений, что прокуратура и суд делают «общее дело» и что, если арестованный будет освобожден из-под стражи в зале суда, он будет вновь задержан прокуратурой сразу после выхода из этого зала.

Вскоре после этого назначается новое судебное разбирательство по вопросу о законности лишения меня свободы. На этот раз на него является помимо моего адвоката следователь прокуратуры. Меня же вновь, вопреки закону, в суд не пускают.

Ну, а что же Степанков? Тогдашний Генеральный прокурор России посещает меня в тюрьме дважды: до и после вышеуказанных, несостоявшихся судебных разбирательств. Навещает он и других заключенных по этому «делу», чтобы отчитаться о том, что с ними «все в порядке и контроль — на уровне».

Проку от этих визитов никакого. Материалом он не владеет. Конкретных обвинений предъявить не может, но это не удивительно, ведь их нет. Толковых вопросов тоже не задает. Делает какие-то пометки. Единственное, что мне пытаются вменить, это какие-то необычные, «конспиративные» отношения и «преступные контакты» с обвиняемым Крючковым. Иными словами, мое правонарушение состоит в том, что у меня были нормальные рабочие отношения со своим непосредственным начальником. Амбиций и гонора вам, г-н Степанков, не занимать. Но, в отличие от вас, я уверен в порядочности своего руководителя, коллег в других советских ведомствах и большинства подчиненных.

Чувствуя себя все хуже из-за болезни, обращаю на это внимание Степанкова на нашей последней встрече. Если меня не поместят в больницу немедленно, это плохо кончится для меня и будет иметь весьма неприятные последствия для него.

Где-то месяца через полтора начинаю понимать масштабы затеянной инсценировки. У кого-то наверху чешутся руки затеять дополнительные аресты, но это продемонстрировало бы всему свету откровенный произвол. Используются другие репрессивные методы. Мой бывший помощник Алексей Егоров, принимавший участие в работе аналитической группы по изучению последствий введения чрезвычайного положения (и рекомендовавший воздержаться от этого шага), понижен в должности. Убрали практически всех членов коллегии Комитета и наиболее перспективных руководителей. Многие генералы и старшие офицеры уходят сами в знак протеста против третирования, невежества и фанфаронства нового босса госбезопасности — Бакатина.

Тех же, кто арестован, пытаются обвинить до суда, создать соответствующую общественную атмосферу, а затем уже подвести под все это «правовую базу».

Тюрьма полнится слухами. Мне известно, что многие из арестованных по «делу ГКЧП» страдают серьезными болезнями. Ко мне также вынужден наведываться эндокринолог из-за резкого обострения сахарного диабета. Он настоятельно требует срочной госпитализации. 23 октября прибывает судебно-медицинская комиссия во главе с врачом, назначенным судебными инстанциями. Она производит осмотр в присутствии адвоката и следователя и делает тот же вывод: необходима немедленная госпитализация на 12–14 дней в отделение эндокринологии. После этого в течение месяца ничего в моем положении не меняется, за исключением того, что чувствую я себя все хуже и хуже.

Наконец получаю сообщение о том, что признано необходимым мое направление на стационарное лечение. Начальник следственного изолятора, человек достаточно интеллигентный и деликатный, объясняет, что организация специализированного обследования и лечения хронических больных требует времени и подготовки с точки зрения охраны. Спрашивает, согласен ли я лечь в тюремный госпиталь. Зная, что необходимых специалистов, оборудования и лекарств там нет, отвечаю отказом.

Опять медленно, однообразно и мучительно течет время. Усиливается физическая боль и апатия. 23 декабря в камеру вбегает врач и сообщает, что электрокардиограмма, сделанная днем раньше, свидетельствует о критическом состоянии моего здоровья.

«Что у меня?» — спрашиваю.

«Думаю, что это не смертельно», — успокаивает он, делает инъекцию и обещает направить на следующий день в больницу.

Говорю, что ранее наблюдался и лечился в госпитале КГБ. Думаю, там можно обеспечить охрану, если в этом действительно есть необходимость. «Палата, кстати, находится всего на третьем этаже, — добавляю я, — так что, если я выпрыгну из окна, возможно, останусь в живых».

24 декабря меня доставляют в этот госпиталь, где врачи тут же устанавливают, что я перенес инфаркт миокарда, спровоцированный и усугубленный диабетической декомпенсацией. Стационарное лечение, настоятельно рекомендованное врачами еще два месяца назад, вместо 14 дней затягивается на 8 месяцев. Усиленная охрана моей персоны в госпитале КГБ продолжается. Десятки охранников с оружием работают в несколько смен и ночуют в телевизионной комнате на этаже. Двое круглосуточно сидят в моей палате с автоматами. Сдаю ли я анализы, делают ли мне процедуры — мои стражи в белых халатах, но с неизменными автоматами всегда со мной.