Судьбе наперекор...

— Ну помню я, подходил ко мне парень, было дело,— говорил-то Фомич мне, а сам в это время бдительно оглядывал двор, порываясь бежать во всех направлениях сразу.— Я его предупредил, что сам уходить собираюсь, и в медпункт послал.

— Сергей Петрович, а вы не удивились, что он к вам потом не вернулся?

— Не удивился! — отрезал Фомич.— Вы в нашем медпункте были?

— Нет, конечно. Зачем мне? — удивилась я.

— А вы зайдите, тогда и вопросы глупые задавать не будете! — тут он заметил какой-то с его точки зрения непорядок, потому что, кинув мне на ходу,— Извините, мне некогда,— с криком: — Кочерыжкина мать! — бросился куда-то вглубь двора.

Когда, приехав на завод, я рассказывала о своих приключениях Пончику и Михаилу, они от души хохотали.

— Что ты хочешь, Лена? — Солдатов вытирал выступившие от смеха слезы.— Это Фомич!

— А что это за история с медпунктом? — спросила я.

Мужчины скривились и Михаил брезгливо сказал:

— Сходи, посмотри, если интересно. Фамилия врача Трухин. Зрелище, я тебя уверяю, то еще. Может, именно поэтому парень устраиваться и не пришел.

Мне было не только любопытно, а просто необходимо поговорить с еще одним видевшим Кузнецова человеком, и я вышла в коридор, где меня дожидались Малыш и Карлсон.

— Ребята, где здесь медпункт? Мне порекомендовали на Трухина посмотреть.

Они скривились не хуже Михаила.

— Пойдемте, Елена Васильевна, раз надо.

В медпункте на кушетке, прямо на старой вытертой и растрескавшейся клеенке, бывшей когда-то давно зеленого цвета, спал, распространяя вокруг себя жуткую вонь застарелого перегара, какой-то мужчина в медицинском халате, даже отдаленно не напоминавшем цветом белый.

— Трухин,— кивнул в его сторону Карлсон.

Я подошла поближе и заглянула в лицо спящего мужчины: жирные, какие-то пегие волосы, грязная сальная кожа в крупных порах, дряблые мешки под глазами, нос в сизых прожилках — да уж, картинка на любителя. Я повернулась к ребятам.

— Как бы его очеловечить?

— Елена Васильевна, а, может, ну его? Не будем с ним связываться? — просительно произнес Карлсон.

— Ребята, это что, священная корова, которую нельзя трогать? — удивилась я.

— Да нет,— поморщился Карлсон.— Трогать можно, но уж больно противно.

— Верю! Но надо! Так что придумайте что-нибудь.

Парни переглянулись, Малыш вышел из комнаты и очень скоро вернулся с двумя ведрами, судя по цвету, волжской воды. Они, наклонив кушетку, свалили Трухина на пол и облили водой из одного ведра — тот что-то забормотал и начал шевелиться. Тогда Малыш, чье лицо, обычно не выражавшее никаких эмоций, скривилось от омерзения, уцепил Трухина сзади за воротник и одним рывком поставил на ноги около стола, по-прежнему держа за ворот. А Карлсон, поднявший тем временем на стол второе ведро, засунул туда голову Трухина, подержал немного, потом отпустил и, когда тот вынырнул оттуда, обалдело хлопая глазами и хватая ртом воздух, отвесил ему несколько хлестких пощечин. Критически посмотрев на дело своих рук, Карлсон решил, что этого недостаточно, и повторил процедуру еще несколько раз. Наконец, в глазах Трухина появилось осмысленное выражение и парни, брезгливо вытирая руки, отошли в сторону. Трухин достал из кармана халата чудом не разбившиеся очки, нацепил их трясущимися руками на нос, правда только со второй попытки, и увидел парней.

— Ой! Мальчики пришли,—радостно залопотал он тоном, не оставлявшем сомнений в его сексуальной ориентации, и мне стало ясно, почему Малыш и Карлсон так не хотели с ним заниматься.

— Вот ей,— Карлсон показал Трухину на меня,— ответишь на все вопросы. Понял? — Тот согласно закивал.— Ну, мы пойдем тогда? — просительно сказал он, глядя на меня — видимо, им было невмоготу находиться с этим отребьем в одной комнате.

— Идите, конечно! — кивнула я и спросила Трухина, раздельно и отчетливо выговаривая слова, чтобы он все понял с первого раза: — К вам в пятницу, 6-го июня, после обеда приходил молодой человек. Что вы о нем помните?

— Помню, конечно,—слащаво заулыбался он.—Такой славный мальчик, ладненький, крепенький. И кожица такая гладенькая, чистенькая... — Я почувствовала, что у меня комок подкатывает к горлу от его слюнявых восторгов.— Только глупенький он еще...

— Почему?

— Да разве ж можно было такую кожицу портить! — он всплеснул руками.

— Чем? — невольно насторожилась я.

— Татуировкой.

— Какой татуировкой? Где? Да говорите вы, черт бы вас побрал! Что мне из вас все приходится по слову выдавливать! — взорвалась я.

— Вот здесь,— Трухин показал на свое левое предплечье.— У него здесь пчелка была.

— Что?! — невольно вскрикнула я и переспросила: — Пчела? Именно пчела, а не оса?

— А что, между ними есть разница? — удивленно спросил Трухин.— Ну, может, и оса. Я не знаю.