Судьбы русской духовной традиции в отечественной литературе и искусстве ХХ века – начала XXI века: 1917–2017. Том 1. 1917–1934

Мы сами себе и Христос и спаситель!Мы сами Христос!Мы сами спаситель!

В. Альфонсов в своей статье о Маяковском приводит диалог Кириллова со Ставрогиным в «Бесах» Ф.М. Достоевского:

– Он придет, и имя ему человекобог.

– Богочеловек?

– Человекобог, в этом разница, -

и отмечает, что «этот диалог мог бы служить эпиграфом ко всему раннему творчеству Маяковского»¹⁹.

Пафосом утверждения Человека с большой буквы, человека, который «величием своим, своими творческими возможностями» выше, «лучше» Бога, ибо он – Человек, Маяковский перекликается с Максимом Горьким.

В поэме Маяковского «Человек» (1916–1917), которую В. А. Сарычев назвал «попыткой создать Евангелие от Человека»²⁰, это «выше», «лучше» утверждается так:

Это ясердце флагом поднял.Небывалое чудо двадцатого века!И отхлынули паломники от гроба господня.Опустела правоверными древняя Мекка.

В одноименной поэме Максима Горького, написанной еще в 1903 году, «трагически прекрасный Человек… в моменты утомленья творит богов, в эпохи бодрости – их низвергает». Задолго до обожествления Человека Маяковским Горький сделал это и в своем «Евангелии от Максима» (определение Г. Митина) – романе «Мать».

В. А. Сарычев видит своеобразие Маяковского в том, что концепция человека, утверждаемая им, «резко противопоставлена христианской концепции человека, ибо поэт провозглашает как высшую этическую ценность земное счастье каждой отдельной личности»²¹. Но так ли уж своеобразен в этом Маяковский?

Еще К. Чуковский отмечал перекличку образа человека-чуда поэмы Маяковского «Человек» с героем Уолта Уитмена из сборника «Листья травы», изданного в 1855 году:

Отчего бы я стал молиться? и благоговеть, и обрядничать?Последовав земные пласты, все до волоска изучив, посоветовавшисьс докторами и сделав самый точный подсчет,Я нахожу, что нет мяса милей и дороже, чем у меня на костях.

Верую в плоть и ее аппетиты,Слух, осязание, зрение – вот чудеса, и чудо – каждый крохотныймой волосок.Я божество и внутри и снаружи, все становится свято, чего ни коснусьи что ни коснется меня,Запах моих подмышек ароматнее всякой молитвы,Эта голова превыше всех Библий, церквей и вер.Если и чтить одно больше другого, так пусть это будет мое тело

и любая частица его,Прозрачная оболочка моя, пусть это будешь ты!

И поэзия Уитмена, и роман-утопия Чернышевского «Что делать?» (который был одной из немногих книг в очень маленькой личной библиотеке Маяковского) с его «новыми людьми», пророчеством о грядущем Золотом веке и царящем на всей земле в «вещем сне» Веры Павловны рае; и сверхчеловек Ф. Ницше вместе в его горьковскими вариациями – все это, говоря словами Н. В. Устрялова, «старое дерзание, древнее как мир. <…> Седая, длинная традиция люцеферианства – от соблазна змея и Вавилонской башни до Штирнера, Фейербаха, Ницше»²².

Но это «старое дерзание» в революционную эпоху «облеклось в плоть и кровь, разлилось в ширь бесконечную, стало потрясающим фактом, в масштабе всемирно-историческом»²³.

И все-таки богоборчество и богостроительство Маяковского в эту ниспровергающую все прежние ценности эпоху имело и свои особенности. В отличие от М. Горького, превыше всего ценившего человеческий разум и его потенциал, делавшего ставку именно на интеллектуальные способности человека (в его поэме «Человек» «только Мысль – подруга Человека»), Маяковский – «сплошное сердце».

Рай, о котором говорит «самый обыкновенный человек» в «Мистерии-буфф», рай, в котором «залы ломит мебель, / услуг электрических покой фешенебелен», где «на корнях укропа шесть раз в году» растут ананасы, для самого Маяковского имеет ценность лишь в том случае, если в основе его – Любовь.

Он пытался пересоздать мир, сделать его лучше, чем это получилось у Творца, и видеть этот новый мир и нового человека поэт хотел миром любви. Маяковский не верил, что искажение мира, созданного Богом любовью, – результат деятельности поврежденной натуры человека. Что саму любовь сумел сделать адом («куда уйду я, этот ад тая?») именно человек.