Судьбы русской духовной традиции в отечественной литературе и искусстве ХХ века – начала XXI века: 1917–2017. Том 1. 1917–1934

И по всем путям – обетных тонких тополей четы;На урочищах – Мадонны; у распутия – Христы.Что ни склон – Голгофа Вакха: крест объятий простерев,Виноград распяли мощи обезглавленных дерев.(«Предгорье») [3, с. 14]

Здесь же проявляется преобладающее в его закатном творчестве возведение дионисийского пантеизма на мечтательно-вообразительный, бесплотный уровень:

И с высот знакомых вижу вновь раздельным водосклонРек души, текущих в вечность – и в земной старинный сон. [3, с. 14]

Впрочем, как всегда на земле, дионисийская страстность угасает, чтобы вновь воскреснуть в очередном рождении:

Тайна нежна, – вот слово мое, – а жизнь колыбельна;Смерть – повитуха; в земле – новая нам колыбель.

(«Нежная тайна») [3, с. 30]

В предисловии к сборнику автор особо оправдывает свое «пристрастие» к античной языческой мифологии: «<…> античное предание насущно нужно России и Славянству, – ибо стихийно им родственно <…>» [3,с. 7].

В мелопее «Человек» (1915–1919) люди у Иванова – по-прежнему богоборцы, являющие естественное продолжение своего божественного отца:

Затем, что ангела и зверяИ лики всех стихий навекВ себе замкнул, кто, лицемеря,Назвал личину: Человек. [3, с. 198]

Стихотворный сборник «Римский дневник 1944 года» (1937, 1944) отличает детская простота и мнимо поверхностная описательность с полушутливым покаянным настроением относительно своего прежнего дионисийского витийства:

К неофитам у порогаЯ вещал за мистагога.Покаянья плод творю:Просторечьем говорю. [3, с. 593]

То есть поэт по-простому говорит все о том же, о чем более сложно толковал всю жизнь. Поэтому сосредоточенные в основном на первых страницах видимые признаки христианского мировосприятия не должны вводить в заблуждение: автор вновь занимается любимым делом – прельщает непосвященных в таинства читателей-неофитов, вовлекает их в свой обаятельный мир, где разнообразные символы говорят все о том же языческом богопочитании, только говорят теперь не сложно, а просто, доступно для всех.

С одной стороны:

Мы к смертному искусуПриблизились и ждем;Пречистой, ИисусуЖивот наш предаем. [3, с. 598]

С другой стороны, в этом же мире гремит «воздушных Гарпий гром» [3, с. 598] и к вдохновению поэта несет «заоблачный Пегас» [3, с. 599], а без вдохновения не понять, «что поверяют боги снам» [3, с. 599].

«Жизнь» в этом таинственном магическом мире – «грешница святая» [3, с. 600], здесь все возможно и все во все превращается:

Детству снящиеся смутноЧарования не ложны,И всеместно, всеминутно

Превращения возможны. [3, с. 600]

Взаимообратны и христианство с язычеством:

Язы́ков правду, христиане,Мы чтим: со всей землей онаВ новозаветном ИорданеОчищена и крещена.<…>И шепчет элевсинский колос:«Не встанет, не истлев, зерно».Так говорило ОткровеньеЭллады набожным сынам,И вера нам благоговенье

Внушает к их рассветным снам. [3, с. 632]

«Рассветные сны» по природе своей наступают вновь и вновь.

Так и в жизни поэта, и в заключении всего цикла «лирического <…> Года» язычество торжествует:

«<…> К АфинеВернись!» – мне шепчет Муза: «нынеОна зовет <…>.О чем задумалася Дева,Главой склонившись на копье,Пойдем гадать, Ее запеваЖдет баснословие твое». [3, c. 644]

Над последним своим сборником «Свет вечерний» (1949) поэт работал, правя разновременные тексты, вплоть до своей кончины. В сборник вошли стихи, написанные после 1912 года, и на всех лежит печать заключительного, предсмертного авторского утверждения.