Судный день

Не будь тут Гёвхаршаха, Ибрагим, может быть, даже спросил бы их: "Кто вы и что вам надобно от меня". Но ему не хотелось выглядеть лицедеем перед сыном, который поклонялся его мужеству и мудрости, и он молча смотрел на окруживших его повстанцев, долгие годы спустя вспоминавших, как не#егко им было уговорить потомка Манучехра взять в свои руки бразды правления, и так никогда не узнавших, какая таилась улыбка в глубине голубых его глаз, за частоколом густых ресниц в тот самый миг, когда они смиренно просили его. Потому что Ибрагим не открывал тончайших движений души даже наследнику, которого называл любовно "мой Гёв-хар, мой драгоценный камень*. Таков был ширваншах Ибрагим.

Еще при заключении договора с эмиром Тимуром он знал, что высочайшее позволение одному ширваншаху среди прочих правителей во всем улусе наследника Мираншаха - от Дербента и до Багдада и от Хамадана до границ Рума, на огромной территории, подвластной когда-то потомку Чингисхана Казан-хану Хулакиду, держать собственную армию придется не по нраву Мираншаху. Последний терпеть не мог никаких проявлений независимости во владениях Хулакида, чьим законным воспреемником считал себя и, тем более, не желал терпеть независимости предприимчивого Ибрагима, незаконно с помощью мятежа захватившего власть; при встрече смотрел на шаха с откровенной ненавистью и говорил с ним раздраженно и даже истерично... Эмиру Тимуру перевалило за шестьдесят: правая половина тела, израненная в молодости стрелами, иссохла, а правая рука и нога, по словам очевидцев, побелели как свечки; в длительных переходах он большую часть пути проделывал лежа в арбе, наполненной сеном, морской травой или же шерстью; в горных же и холмистых местностях, пересаживаясь на коня, крепко стиснув зубы, угрюмо молчал.

Все это вынуждало Ибрагима смотреть в будущее, когда власть эмира Тимура перейдет в руки его наследника Мираншаха, предусмотреть, что сулит это ему и его стране, заранее быть готовым и по возможности принимать меры... Семь лет назад, когда шейх Фазлуллах только что прибыл в Ширван, Ибрагим вызвал во дворец Гюлистан на меджлис правителя Баку гаджи Фиридуна и велел ему предоставить шейху резиденцию в Баку, а мюридов его пристроить в мастерские и лавки. Против этого предложения возразил шейх Азам, а за ним почти все члены высокого меджлиса, даже визирь визирей кази Баязид, стоявший, как обычно, словно тень, по правую руку шаха и ловивший каждое его слово. "Из двенадцати суфитских течений десять считаются допустимыми, два - неприемлемы, вредны и опасны, из двух же наиболее опасное-хуруфитское", - говорили члены высокого меджлиса. "Ученье Фазлуллаха - это ересь. Оно не делает различия между мусульманином, и христианином, иудеем и идолопоклонником. По Фазлуллаху, и пылинка, и песчинка, и пес паршивый, и стервятник есть бог", - говорили они.

С тех пор как Ибрагим взошел на трон, его вельможи впервые так резко и единодушно возражали ему. Он сидел с неподвижно-каменным лицом, прикрыв глаза длинными ресницами, уйдя в себя, как в наглухо запертую крепость.

Если не считать личных телохранителей шаха, недвижно замерших позади трона, прижимая левой рукой к груди небольшие, окаймленные серебряной насечкой щиты, правую держа на рукояти мечей, если не считать их, ибо они не имели права голоса, то на меджлисе, проходившем весьма бурно, молчали только двое наследник Гёвхаршах и глава ширваншахских купцов гаджи Нейматуллах. Когда Ибрагим, взмахнув ресницами, посмотрел на гаджи Нейматуллаха, сидевшего в самом конце тронного зала, тот мигом сообразил, чего ждет от него шах, и, обхватив свой огромный, свисавший над кушаком живот, чтобы встать, начал речь, тряся при каждом слове двойным подбородком:

- Мир стоит на Каф-нуне (Каф-нун - буквы алфавита "К" и "Н", из сочетания которыл образуется божье слово "Кои" - "Быть сему" - ред.). Наш долг повелевает нам почитать и оказывать содействие людям Слова и Разума, а стало быть, и шейха Фазлуллаха... Все сотворил единый бог- и добро, и зло, и чистое, и поганое, и кошек, и собак, и воронье, и прочих стервятников. Если Фазлуллах и в этих тварях видит признаки бога, значит, его глаз зорче нашего.

Зная долготерпение своего шаха и истинно царственный его вкус к словопрениям, участники меджлиса ждали теперь, что он обратит свои взоры на шейха Азама, который один мог достойно и со знанием дела опровергнуть логичное, хоть и краткое, выступление гаджи Нейматуллаха. Но едва последний закончил свою речь, как Ибрагим поднялся с трона. "Шейх Фазлуллах - враг нашего врага. Если даже учение его - ересь, сам он нужен нам", - сказал он, и на этом меджлис завершился.