Суета Дулуоза

Ах поэтишно. Я все время повторяю «ах поэтишно», потому как не намерен делать эту книжку поэтическим славословьем, в 1967 году, пока пишу это, что за чувство может во мне остаться к той «Америке», что стала тою халтурой разломанных убеждений, неразберихами бунтов и драк на улицах, хулиганства, цинического правления городами и штатами, костюмов и галстуков как единственного годного предмета, все величие слилось в мозаичные ячеи Телевидения (впрямь Моисеичного, с заглавной М), где люди щурятся на все эти точки и выбирают галлюцинированные образы собственного искривленья, а им скармливают ACHTUNG! ВНИМАНИЕ! ATENCIÓN! а не Ах, дремотные вещные влажные губы под старой яблоней? Или та картинка в журнале «Время» год назад, на которой показана тыща машин на стоянке в секвойном лесу Калифорнии, все повдоль одинаковых палаток с тентами и примусами, все одеты одинаково, озираются повсюду на всех, глядя этими любопытными новыми глазами второй половины века, лишь изредка подымают взгляды на деревья, а если так, то глубоко задумываются: «О как мило смотрелась бы эта секвойя в виде моей садовой мебели!» Ну, хватит… пока.

Главное тут – едем домой, «Прощальную песнь, сладко с моих дерев» предыдущего августа смыло ноябрьскими радостями.

Но у меня в жизни всегда так бывало, что перед огромной катастрофой я себя чувствую необъяснимо мрачно, лениво, сонно, тошно, уныло, чернодушно и вислоруко. В ту первую неделю в Лоуэлле, на славном чистом первом этажике двухсемейного дома на Крофорд-стрит, после того, как мы всё распаковали, и я засунул свой старый детский письменный стол поближе к окну и батарее и сел там курить трубку и писать чернилами новый свой Дневник, – я мог лишь хмуриться над словами и мыслями Федора Достоевского. Мне выпало начать его читать с одной из мрачнейших его работ, «Записки из подполья». В полночь, при ярком лунном свете, я шел по Муди-стрит по хрустящему снегу и чувствовал что-то ужасное, чего в Лоуэлле раньше не было. С одной стороны, я «неудачник, вернувшийся в город», с другой – я растерял весь блеск Нью-Йорка, и студгородка Коламбии, и твидовый вид второкурсников, утратил сверкающий Манхэттен, вот сызнова плетусь вдоль кирпичных заводских стен. Мой Па спал со мною рядом в его односпальной постели, храпя, будто канонада ветра. Ма и Нин спали вместе на двуспальной кровати. Гостиная, с ее старой мягкой мебелью и старым квадратноспинным пианино, на зиму оставалась заперта. И мне следовало найти работу.

Потом однажды воскресным вечером я вышел из театра «Роял», весь ликуя, ибо только что увидел «Гражданина Кейна» Орсона Уэллза, и ей-богу, ну и картина! Мне хотелось быть гением поэзии в кино, как Уэллз. Я мчался домой прикинуть кинопьесу. Шел снег и было холодно, я услышал, как подбежал маленький мальчишка с газетами, вопя: «Япы бомбят Пёрл-Харбор!» «Объявлена война Японии и Германии!» – на следующий день. Как будто я предчувствовал, совсем как годы спустя, ночью перед смертью моего отца, я пытался, или попытался бы, обойти квартал, а заканчивалось все лишь тем, что я брел понурив голову… об этом больше к концу сего.

Мне полагалось только дожидаться, чтобы программа «Ви-2» ВМФ вызвала меня на комиссию, понимать, должен ли я служить во Флотской Авиации. Поэтому, чтобы меж тем заполучить ту работу, я отправился в лоуэллское «Солнце» и попросился увидеться с хозяином газеты Джимом Майо, не наймут ли меня помощником экспедитора развозить кипы газет продавцам. Он сказал: «А ты не Джек Дулуоз, который несколько лет назад в Лоуэллской средней был звездой футбола? И в Нью-Йорке, в Йейле, нет?»

«В Коламбии».

«И учился ты на журналиста? Чего тебе доставщиком работать? Вот, возьми-ка эту записку и иди в отдел спорта, скажи им, я хочу, чтоб ты приступал прямо с утра в понедельник спортивным репортером. Какого черта, мальчик! – Хлоп по спине. – Мы тут все не деревенщина. Пятнадцать долларов в неделю нормально будет для начала».

Он не просил, в те дни работодатели не просили, но я временно пришел в восторг от мысли, что выужу свой студенческий спортивный пидж и штаны и верну на место древний свой галстучный блеск в отделе ярким утром людей и деловых штук.

II

И вот весь январь и февраль я был спортивным практикантом в лоуэллском «Солнце». Мой Па очень гордился. Фактически несколько раз он работал поденно на линотипе в печатном цеху, и я, бывало, гордо приносил ему какую-нибудь заметку, отпечатанную на машинке (скажем, про баскетбол в Лоуэллской средней), и давал ему на пюпитр, и мы друг другу улыбались. «Не бросай, пацан, decouragez ons nous pas, ça va venir, ça va venir» (Означает: «Давай не будем вешать нос, оно придет, оно придет».)