Суета сует

Он еле выглядывает из-за телефонного столика. Зато плечи его гораздо шире. Такое впечатление, будто телефонный столик раздвинули наподобие обеденного стола.

У окна скучает Гусаков.

Я невозмутимо смотрю на декана, на Гусакова и молчу. Это проверенный годами метод. Сколько бы меня ни ругали, я молчу. Отвечать ругающему — только подбрасывать ему свежие мысли. Со мной он иссякает быстрехонько. Не получив отдачу, он невольно начинает слушать свой голос. Ему становится стыдно за себя: мол, экий я тугодум, экий корявый у меня язык. Теперь уж не поймешь, кто виновник — я или он.

— В чем дело? — повторяет декан.

И Кирилл срывается.

Сколько раз я учил его уму-разуму, так нет — он срывается.

— Я ушел в знак протеста! — горячится Кирилл. — Разве у него лекции? Он писал их двадцать лет назад. За это время вышли тысячи книг, а он читает лекции двадцатилетней давности. Только вычеркнул некие изречения. Вот и весь труд!

Никудышные у Кирилла нервы. Я согласен: лекции Гусакова — дрянь. Вероятно, они ему самому осточертели порядком. Только переписать заново не доходят руки. Лень или заела обыденщина. И лезть из-за этого на скандал ни к чему. Просто нерационально во всех смыслах. Трудно, что ли, отсидеть два раза по сорок пять минут? Отсидел — и ступай на четыре стороны. Но Кириллу обязательно надо орать и размахивать руками. Суетливый он человек.

— Севостьянов, не забывайтесь, — ворчит декан, — вы всего-навсего студент, а Николай Николаевич — ученый, знающий свое дело.

— Пусть говорит, пусть говорит, — кротко просит Гусаков.

— Он Сартра называет мракобесом, трубадуром мировой реакции, — возмущается Кирилл. — А Сартр ездил на Кубу и писал о Фиделе. В Сартра бросили бомбу. Какой же он мракобес?

— Николай Николаевич — специалист, — уклончиво отвечает декан. Сам он преподает средневековую историю, а зарубежную литературу считает монополией Гусакова.

— Видите ли, — снисходительно поясняет Гусаков, — речь идет о Сартре-писателе. Вы путаете Сартра-писателя с Сартром-человеком.

— Это же неотделимо! — вопит Кирилл.

— Ну вот.

Гусаков разводит руками: полюбуйтесь на этого студента, — но тот почему-то сразу затихает.

— Можно посещать лекции другого преподавателя? Разрешите? — миролюбиво просит Кирилл, я бы сказал, умоляюще просит.

— Разрешите ему, разрешите, — оскорбляется Гусаков.

— Не разрешаю, — хмурится декан. — Порядок есть порядок. Заработайте кандидатскую степень, тогда и капризничайте. А пока марш на лекции.

Мы выходим в коридор.

— Ты словно Сусекин. Ты кисель, ты размазня, — говорю я Кириллу. — На экзамене Гусаков припомнит. Будет тебе наука.

— Я сам припомню! — петушится Кирилл.

У окна маячит Елочка. «Болеть» за нас она считает своим священным долгом. В качестве нашей девушки.

До этого она «болела» за футбольную команду. Раньше за ней ухаживали одиннадцать футболистов — команда мастеров класса «Б» в полном составе. Так было, пока в это дело не вмешались мы с Кириллом.

Елочка берет Кирилла под руку. Я это предчувствовал. То, что она возьмет под руку Кирилла, а не меня. Еще бы, он читал книгу и не смотрел на Елочку.

Кирилл мягко отнимает руку.

— Болит, возьми Йога.

— Вот как?

Елочка обиженно уходит по коридору. Что тут скажешь? Не владеет собой Кирилл. Так ли трудно пройти с Елочкой до аудитории? Даже если болит рука, хотя я раньше не замечал, чтобы она у него болела. Но сейчас я молчу. Меня это устраивает. То, что Елочка уходит. Она уходит не от меня. Она уходит от Кирилла. Я немного доволен. Мы не только друзья, но и соперники.

— Не забудь, вечером литгруппа, — напоминает Кирилл. Он задумчиво смотрит вслед Елочке.

Следующую лекцию, по истории СССР, читает доктор наук Спасский. Он грузно разваливается на стуле, чешет мизинцем ухо и ведет речь о стрелецком бунте. Временами доктор достает из бумажника пожелтевшие блокнотные листы и цитирует летописца.

Кирилл завороженно следит за Спасским: уж очень интересно читает этот доктор наук. Я и сам не могу заниматься посторонним делом. Пробовал листать Лорку — ничего не вышло. Лишь временами удается бросить взгляд на Елочку. Она сидит к нам спиной. Она сердита.

Всегда заметно по затылку, сердится человек или нет. Если сердится, затылок точно каменный. Твердый на взгляд.

После лекций мы подходим к Елочке. Она слишком увлечена своей папкой бежевого цвета и нас не замечает. Она перекладывает в папке учебники и конспекты. Закрывает замок «молнию». Сосредоточенно морщит лоб. Тянет замок «молнию» в обратную сторону, словно распарывает папку, и вновь копается в ее недрах. Будто от этого зависит ее молодая и прекрасная жизнь. Разве заметишь в этакой .серьезной ситуации двух мужчин? Тех, что подошли и терпеливо ждут. Куда там! Тут не до мужчин...

— Хватит тебе. Хочется есть, — произносит Кирилл укоризненно.

— Я еще должна с вами обедать? — спрашивает Елочка обреченно и поднимает глаза.

Они печальны. Они говорят: что ж, терзайте меня, нежное, беззащитное создание.

Я ни слова, мои нервы начеку. А вот на лице Кирилла страдание.

— Идем, Елочка, ну, пожалуйста.

— Что ж, идем, — грустно кивает Елочка.