Сука

– Сотэ, придет твой черед – воюй как хочешь. А пока я сказал: мы с бабами не воюем.

– Не, вы слыхали? Какая баба? Я говорю: какая, на хуй, баба, когда этот перец сам тебя чуть…

– Другая. Та, которая ту тушенку от тебя, героя, ховала.

Взводный предпринял новую безуспешную попытку открыть глаз. Попробовал и бросил это дело.

– Да ты больной… – уверенно и зло кинул Сотник.

– Тупо представь, что это твоя баба. Нас пять стволов, да этот хмырь, один на две деревни. И что б ты сделал.

– Не, Кот, ты сто пудов больной! – еще веселее хохотнул в ответ Сотник.

Но тему закрыл и больше к ней не возвращался. Новехонькая спичка с пируэтом впрыгнула на привычное место, ухмылка сомкнулась.

Я же лишний раз убедилась, что меня как боевую единицу взводный не учитывал. «Нас пятеро». Не думаю, что он просто ошибся в подсчете.

Лесок, в который нас экспромтом направил Котов, в полном смысле таковым не был. Полоска лесонасаждений то редела до размашистых кустов, то чуть сгущалась корявыми деревцами. Следуя ей, мы добрались до заболоченной речки. На карте реки не оказалось.

– Опаньки! И что?

– Дай сюда! Слышь? Карту дай сюда.

Но и мудрый одноокий военачальник не смог обнаружить на плане местности водоем.

– И что? Заблудились?

Нехотя Гайдук указал вперед.

– Неа. Во.

– Что?

– Мельница. Вон она. Тут.

Он ткнул ногтем в бумагу. И действительно, на карте была указана водяная мельница без привязки к воде.

– Смешно, – оценил юмор разработчиков Шапинский.

Он мог шутить. Заканчивалась его очередь нести проклятую тушенку.

Насквозь трухлявый скворечник мельницы походил на талантливый макет из плотной бумаги. Стены и шаткая лестница издавали один и тот же полый картонный звук. В нижнем ярусе когда-то жили водяные крысы, в верхнем и теперь зимовало многочисленное семейство шершней. Но наше вторжение мельнице оказалось все еще по силам. На красной ржави уходящей в стену оси беззубого водяного колеса, еле видный, красовался «годъ 190*», последняя цифра стерлась бесследно.

Чувство забытости и безвременья овевало постройку. Ни «ваших», ни «наших» не могло интересовать это богом забытое место на топкой речке, которой нет. На минуту я остро ощутила желание остаться в этой будке навсегда. Одна. Смотреть подолгу на луну или срываться и внезапно поднимать с воды уток. Гулять неподалеку и всегда возвращаться. И верно охранять ее, ненужную, от никого, до самой смерти.

– Курорт, мать его, – вяло похвалил Довгань.

– Ура! – в тон добавил Шапинский и рухнул рядом с загрохотавшим вещмешком.

Котов первым сел на сухие доски пола и привалился спиной к стене, плотно смежив веки. Лицо его разгладилось. Висок запекся, и стало видно, что на нем лишь несколько больших царапин. Я придирчиво рассматривала раны, и тут из-под правого века выкатилась кровавая слеза, сбежала скоро и капнула с подбородка. Меня прошиб пот. Не знаю, от испуга или от предчувствия. Будто мне одной явился почти библейский символ-перевертыш.

Я присела рядом, полила руки водкой:

– Кот, дай я глаз посмотрю…

– Не лезь пока. Так полежу. Уйди.

Я нехотя подчинилась. Он не казался размазней, а между тем видимые его страдания несколько превосходили ожидаемые. Пятью минутами позже Котов заснул, и я оставила его в покое.

Сытость вязала мягкими путами, голова тяжелела. Ничего вкуснее той тушенки я никогда не ела. Это странным образом было связано не с голодом, не с качеством продукта, но с участью ее прошлого владельца. Он чудом остался жив, тем самым как бы утверждая мое право на это мясо. Дело в том, что я разделяла позицию Сотника. Если бы не Котов, я без малейшего сомнения положила бы вооруженного нападавшего. Скажу больше: я держала палец на спуске и не выстрелила только потому, что быстрее среагировала на команду хозяина «Не трогать».

Мой выстрел был бы вынужденной мерой, ответом, обороной. Я нужна своей стране и не имею права умереть бессмысленно в чьем-то сенном сарае. Казалось, совесть моя осталась бы чиста. Но в глотку это мясо тогда бы точно не полезло. То ли дело теперь, когда одна только память о его пряном вкусе может сносно заменить мне сутки-двое реальной сытости.

Что это значило? Что у правоты есть несколько слоев?

И правда, звуки кругом стали медленными и сонными. Слова сплелись в жужжанье, все тише… Цвиг-сверк. О нет, я этого не слышу! Этого нет. Цвиг-сверк – качаются пустые детские качели. Кругом тихо… Котов. Я почти заснула, когда это слово возникло перед моими глазами и нарушило мой покой. Я не сразу поняла, что это вообще торчит такое, явленное в пяти зеленых символах кириллицей. Очнулась до конца и, не поднимаясь, внимательно оглядела Котова. Тот по-прежнему спал. С виска спадал отек, и боец все сильнее походил на прежнего. Сон мой слетел.

Прислушавшись, поняла: все спят или близки к тому. Тогда я распрямила спину, поднялась на четвереньках, приблизилась бесшумно и осторожно обнюхала Котова.