Сумерки

На этом рукопись 2-го тома «Мертвых душ» обрывается. Гоголь знал Русь на генетическом уровне, и потому все его типы и типажи не только хрестоматийны, но и вечно живые. Но беда, вечная беда России — царь царствует, чиновничество правит. Царь хочет, а бояре могут. Не было у Ельцина четкого понимания глубинных причин кризиса в России. Понимания не было, но чутье спасало. Порой слова выпадали безотчетно, но порой и в саму правду врезались. Употребил однажды правильные слова «сталинский фашизм», да и запамятовал вскорости. А определение-то нужное, политически верное. Впрочем, может, ему и помогли запамятовать.

В постсоветской России в основном говорят об экономике. Треск барабанов и гул стенаний шел в годы Ельцина по всей Руси, до хрипоты кричали вожди большевиков: «Импичмент президенту», а им в угоду требовали рельсовики: «В отставку президента», «Сменить курс реформ» и т. д. и т. п.

И вот здесь Ельцину явно недостало решительности: видел, что «вечно вчерашние» всячески тормозят реформы, а приструнить их не смог, хотя и пытался.

Впав в какой-то момент в растерянность, Борис Николаевич начал поиск формулы, способной объединить Россию. Я не могу, например, понять ход его мыслей, когда он, обуреваемый мыслью о сотворении общенациональной идеи, заявил примерно следующее: «Вот раньше была стройная идеология. Не будем говорить, какая она была, но была. А у нас, демократов, ее нет». Ему и невдомек, что любая идея, если она одна на всех, неизбежно ведет к тоталитарному образу мышления. И вот чиновники, согласно высокому повелению, начали упоенно искать «национальную идею». Как будто она, эта проклятущая идея, в щелях, как таракан, прячется.

Если же внимательно всмотреться в историю, то окажется прозрачным, что истинную идею России власть всегда подвергала остракизму, хотя она тысячу лет лежала на поверхности и продолжает лежать невостребованной глыбой на извилистой дороге российской жизни. Что я имею в виду?

Вечными язвами России были и остаются нищета и бесправие. Нищета — из-за отсутствия священной и неприкосновенной частной собственности, бесправие — из-за гипертрофированной запредельной значимости государства в жизни общества.

Нищета и бесправие — две стороны одной и той же медали. Эту медаль носили все народы, но русский — особенно броско, с веселым скоморошеством и веригами на ногах.

Поскольку Бог любит Троицу, а русское мышление триад- но, национальная идея по форме и содержанию должна, на мой взгляд, быть трехсловной, как у Уварова.

«Свобода. Достаток. Законность».

Разве идея Свободы не может стать подлинной идеологией общества? Нет ничего более прекрасного и великого, чем свобода человека — духовная, экономическая, политическая. Что же касается «стройности идеологии» прошлого, на которую сослался Ельцин, это заблуждение. Оно, это заблуждение, еще прочно сидит в головах многих людей. В ленин- ско-сталинской жизни господствовало насилие — духовное и физическое, а в этом случае нет места для какой-то идеологии, кроме благословляющей ложь и топор.

Я опешил, когда услышал, что на уровне государства принято решение (в конце 1996) считать 7 ноября, то есть день октябрьского контрреволюционного переворота 1917 года,

Днем согласия и примирения. Более антидемократической идеи трудно придумать. Я тоже за согласие, но на основе гуманизма и правды, то есть за то, чтобы объявить этот день — Днем Скорби и Покаяния. Кажется, этот «праздник» уходит из нашей жизни. Слава Богу! И совсем обескуражили меня приветствия Ельцина и Путина съездам большевиков. Это все равно что послать приветствие коменданту Освенцима или начальнику ГУЛАГ а. Ох, как долго еще нам всем прозревать, отвоевывая шаг за шагом деформированные поля в нашем сознании.

Горбачев и Ельцин при всех их ошибках, промахах, иногда серьезных, все-таки сумели удержать страну на демократических рельсах. История забудет их взаимную неприязнь, но оставит в памяти их деяния. Оба ушли от власти добровольно, продемонстрировав тем самым и личное мужество, и историческую прозорливость.

К сожалению, они не смогли создать политическую опору реформ. Получилось, что такой «опорой» стало многомиллионное чиновничество, которому практически удалось ускользнуть от контроля со стороны общества. Местный бюрократ крепчает, наглеет, власть его беспредельна. Уже и местное телевидение, и местные газеты, впрочем, не только местные, о своих начальниках начали говорить так, как о Брежневе. «Указал, поздравил, отметил, выдвинул задачу, объяснил» — из словаря подхалимствующей своры подданных. Выборы превратились в клоунаду: кто больше набрешет и больше обольет грязью соперника, кто круче тряхнет мошной, тот и в «народных избранниках» оказывается.