Сумерки идолов, или Как философствуют молотом

Научиться мыслить: в наших школах не имеют более никакого понятия об этом. Даже в университетах, даже среди настоящих знатоков философии логика как теория, как практика, как ремесло начинает вымирать. Почитайте немецкие книги: никакого, даже самого отдалённого, воспоминания о том, что для мышления нужна техника, учебный план, воля к мастерству, — что мышлению нужно обучать, как обучают танцам, как если бы это и был своего рода танец... Кто из немцев знает ещё по опыту ту тончайшую дрожь, когда легконогость духа струит и излучает себя во всю мускулатуру? — Напыщенная неуклюжесть духовных жестов, грубость ручищ, пытающихся ухватить суть дела — это нечто до такой степени немецкое, что за границей это путают с немецкой натурой вообще. У немца нет пальцев для nuances...^{64} Одно то, что немцы выдерживали своих философов, прежде всего этого скрюченного инвалида понятий, великого Канта, даёт уже немалое понятие о немецком изяществе. — В том-то и дело, что нельзя из аристократического воспитания исключать танцы

во всех их формах, — умение танцевать ногами, понятиями, словами: стоит ли мне ещё говорить, что надо уметь танцевать и пером, — что нужно учиться писать? — Но в этом месте я, должно быть, становлюсь для немецких читателей полнейшей загадкой...

Набеги Несвоевременного^{65}

1

Мои невозможные. — Сенека, или тореадор добродетели. — Руссо, или возвращение к природе in impuris naturalibus[31]. — Шиллер, или трубач морали из Зэкингена.^{66}

— Данте, или гиена, стихотворствующая в могилах. — Кант, или cant как интеллигибельный характер. — Виктор Гюго, или маяк у моря безумия. — Лист, или школа беглости — за женщинами. — Жорж Санд, или lactea ubertas[32]^{67}, по-немецки: дойная корова с «прекрасным стилем». — Мишле, или вдохновение, снимающее сюртук. — Карлейль

, или пессимизм, как вышедший назад обед. — Джон Стюарт Милль, или оскорбительная ясность. — Les freres de Goncourt[33], или два Аякса в борьбе с Гомером. Музыка Оффенбаха. — Золя, или «радость быть вонючим».

2

Ренан. — Теология, или испорченность разума «наследственным грехом» (христианство). Доказательство — Ренан, который промахивается с томительной регулярностью, едва только рискнёт на какое-нибудь Да или Нет обобщённого характера.^{68} Ему хотелось бы, например, соединить в одно la science и la noblesse[34]^{69}, но la science относится к демократии, ведь это ясно, как день. Он желает, с немалым честолюбием, представлять собою духовный аристократизм^{70}

, но вместе с тем он ползает на коленях, и не только на коленях, перед противоположным ему учением, перед evangile des humbles[35]... Что может поделать всё вольнодумство, весь модернизм, вся насмешливость и проворство вертишейки, если ты с потрохами остался христианином, католиком и даже священником! Ренан совершенно иезуитски и духовнически изобретателен в обольщении; его духовной манере не чужды широкие поповские улыбки, — он, как и все священнослужители, становится опасным лишь когда любит. Никто не сравнится с ним в искусстве поклоняться с такой опасностью для жизни... Этот дух Ренана, дух ослабленный, — ещё один рок для бедной, больной, слабовольной Франции.

3^{71}

Сент-Бёв. — Ничего мужского; полон мелкой злобы ко всем мужественным умам. Слоняется, тонкий, любопытный, скучающий, подслушивающий, — в сущности особа женского пола, с женской мстительностью и женской чувственностью. Как психолог, гений de la médisance[36]; неистощимо богат подходящими для этого средствами; никто не умеет лучше его смешивать похвалу с ядом. Плебей в своих низших инстинктах, в родстве с ресентиментом Руссо: следовательно, романтик, — ибо под всяким romantisme хрюкает и рыщет инстинкт мести Руссо. Революционер, но ещё кое-как сдерживаемый страхом. Несвободный перед всем, что обладает силой (общественное мнение, академия, двор, даже Пор-Рояль). Озлобленный против всего великого в людях и вещах, против всего, что верит в себя. Ему ещё хватает поэтизма и половинчатой женскости, чтобы чувствовать мощь великого; но постоянно извивается, как пресловутый червь, потому что постоянно чувствует себя придавленным. Как критик лишён масштаба, опоры и хребта, с языком космополитического либертина для чего угодно, но без мужества хотя бы сознаться в libertinage[37]. Как историк нефилософичен, без властности философского взора, — поэтому во всех главных вещах увиливает от задачи судить, прикрываясь маской «объективности». Совсем иначе он ведёт себя по отношению ко всем тем вещам, где высшей инстанцией служит тонкий, изощрённый вкус: тут у него действительно появляется мужество быть собою, удовольствие быть собою, — тут он мастер. — С некоторых точек зрения это предтеча Бодлера.^{72}

4