Сумерки в полдень

Прошло, однако, полтора года, прежде чем осажденные отчаялись вконец; в начале 427 года, в самую холодную и ненастную пору зимы, они задумали пробить вражеское кольцо, чтобы всем вместе попытаться уйти в Афины. В ходе подготовки к вылазке больше половины отступились от общего замысла, находя его слишком рискованным. Остальные приготовили лестницы, дождались дождливой и бурной, безлунной ночи и тронулись в путь. К внутренней стене приблизились незаметно, караульные ничего не видели в темноте и за свистом ветра ничего не слыхали. К тому же платеяне были обуты только на одну, левую ногу, чтобы босою правой вернее ступать по грязи, не боясь поскользнуться и выдать себя звоном оружия. Лишь тогда стража в башне заподозрила неладное, когда кто-то, взбираясь по лестнице, ухватился за черепицу, сорвал ее и сбросил вниз (пространство между стенами было перекрыто черепичною кровлей). Поднялась тревога, но оставшиеся в городе сделали вылазку с противоположной стороны, отвлекая внимание пелопоннесцев, и большинство благополучно миновало укрепление и добралось до внешнего рва. Тут их настиг отряд из трехсот воинов. Беглецы отбились довольно легко, потому что преследователи держали в руках факелы и представляли собою отличную цель для тех, кто метал из темноты стрелы и дротики. Самым трудным препятствием оказался ров. Платеяне надеялись, что вода в нем замерзла, но задул теплый восточный ветер и разрыхлил лед, а поверху намел снега, так что воины проваливались чуть ли не с головой. Уйдя благодаря обманному маневру от погони, беглецы достигли Афин, в общем — с небольшими потерями.

Те же, кто оставался в городе, продержались еще более полугода и капитулировали только в августе.

Сочинения древних историков полны увещательных речей, с которыми полководцы обращались к воинам перед сражением. Современному читателю подобные речи с их риторическими красотами кажутся чистейшей фикцией, художественным приемом историографа, и отчасти это верно. Но нельзя забывать, что войско было мизерно малочисленным в сравнении с сегодняшними масштабами и что настроение умов определялось полисным жизневосприятием. Главнокомандующий знал каждого из командиров, старших и младших, и если не каждого, то очень многих среди рядовых бойцов в лицо, по имени и отчеству, по прежним заслугам. Призывы защищать родную землю, собственную свободу и свободу своих жен и детей, алтари богов и могилы предков были не „общими словами“, но вполне конкретными в любом отдельном случае напоминаниями: битва, проигранная сегодня, означала завтрашнее — буквально! — рабство, поголовную резню, разрушение домов, осквернение храмов. Наконец, ограниченный характер боевых операций и высокий интеллектуальный уровень воина-гражданина позволяли командующему объяснить общий замысел всей операции и ее значение для будущего развития событий. Иными словами, увещательная речь сочетала в себе начала чисто личные, задушевные, почти интимные с общезначимыми, содержала не только тактическую, но и стратегическую задачу. Отсюда, по-видимому, ее неизменная действенность: она внушала и доверие к начальнику, и уважение к самому себе, к своей роли в будущем бою, и чувство ответственности за судьбу всех сограждан, совершенно неотделимую от собственной судьбы. Фукидид сообщает: „Никий убеждал каждого не забывать своих собственных заслуг, не позорить древней доблести своих предков, помнить о родине, ...где каждый пользуется ничем не ограниченной возможностью жить по своей воле. Напоминал он и о многом другом, о чем всегда говорят в столь решающие минуты, не тревожась, что кое-кому могут показаться устаревшими подобные речи, при всех случаях одинаковые: он говорил о женах, о детях, об отеческих богах...“ Это и вполне правдоподобно, и логично, и психологически оправданно.

Сообщение Фукидида относится уже ко второму периоду войны, именно — к самому драматическому его эпизоду, к Сицилийской экспедиции, которую тот же Фукидид определяет так: „Это было важнейшее военное предприятие не только за время всей войны, но, как мне представляется, во всей греческой истории“.