Сумерки в полдень

Антон удивился и заволновался: не ожидал, что его вызовут сразу. Одернув пиджак и поправив галстук, он вошел в знакомый просторный кабинет и остановился на ковровой дорожке. За большим полированным до зеркального блеска столом сидели люди. Торопливо и настороженно всмотревшись в их лица, Антон узнал всех. Во главе стола, как и прошлый раз, сидел Малахов. Его большое, полное лицо за прошедшие месяцы, казалось, еще более пожелтело и обрюзгло. Как и тогда, справа от него в удобном кресле самоуверенно расположился Курнацкий, посадив рядом с собой оробевшего Горского. По другую сторону стола спиной к Антону сидел Щавелев.

Малахов ответил кивком на поклон Антона и показал ему на кресло рядом с Щавелевым. Затем, оглядев внимательными и властными глазами сидевших за столом, сказал Курнацкому:

— Продолжайте, пожалуйста. Предложение об отзыве товарища Карзанова лучше всего обосновать в его присутствии.

Курнацкий пожал плечами: не понимал, но соглашался с волей Малахова. Он двинул своей рыжей, с плешью на макушке головой в сторону Горского, словно передавал ему поручение. И Горский тут же поднялся, робко и просительно улыбнувшись Малахову.

— Тогда разрешите мне, Михаил Сергеевич.

Молчаливым кивком Малахов разрешил. Достав из внутреннего кармана пиджака свернутый вчетверо лист бумаги, Горский развернул и разгладил его на полированной крышке, затем, надев очки, перечислил прегрешения и проступки Карзанова, начиная с Берлина: там он самовольно задержался, ездил в Нюрнберг, а потом в Берхтесгаден, установил контакт с неким англичанином Хэмпсоном, использовавшим его для дезинформации. В Лондоне Карзанов повел себя еще хуже: связался с белогвардейцем князем Луговым, пишущим ныне в буржуазных газетах под псевдонимом Аргус, бывал в таких непозволительных местах, как богемное «Кафе ройял» или антисоветское гнездо Кливден, сблизился с англичанкой по имени Пегги Леннокс, и так далее, и тому подобное.

Антон, негодуя и возмущаясь злостным искажением фактов, попытался прервать Горского, но Малахов взглянул на него так сурово, что Антон прикусил язык и молча выслушал все до конца, хотя на душе с каждой минутой становилось все горше и тоскливее. Когда Горский закончил, Малахов снова повернулся к Курнацкому, ожидая подтверждения обвинений или дополнений, но тот лишь победно поглядел на Щавелева, будто бросал вызов: ну и как будете теперь защищать этого молодца? Тогда и Малахов посмотрел на Щавелева.

— Вы связывались с нашими товарищами в Берлине и Лондоне?

— Да, Михаил Сергеевич.

Щавелев не открыл лежавшую перед ним папку, только придвинул поближе к себе, словно опасался, как бы Курнацкий, сидевший напротив, не схватил ее. Спокойным, даже, как показалось Антону, слишком спокойным голосом он стал опровергать Горского: в Берлине Карзанов задержался не самовольно, а с согласия, полученного Двинским в Москве, его поездки в Нюрнберг и Берхтесгаден были полезными, а сведения, полученные молодым работником, были не дезинформацией, а достоверной информацией, что подтвердили последующие события. И в Лондоне Карзанову удалось установить связи, позволившие, как сообщает Краевский, получить полезные данные и оказать влияние на отдельные органы печати: в последние дни оппозиция в парламенте подняла вопрос о причастности Чемберлена к противозаконной сделке между фирмой «Виккерс-Армстронг» и Круппом, которая была разоблачена при содействии Карзанова. Конечно, Карзанов забывал иногда, что он дипломат, представитель великой страны и не проявлял должной сдержанности как в словах, так и в поступках, но это объясняется не злой волей, а неопытностью и молодой горячностью.

— Именно потому, что Карзанов неопытен, несдержан, неуравновешен, мы и предлагаем отозвать его домой, — перебил Щавелева Курнацкий, обращаясь к Малахову. — К тому же, как показала представленная им записка, он лишен способности понимать события, обобщать факты и давать правильные оценки.

— Простите, Лев Ионович, — подчеркнуто вежливо начал Малахов, облокачиваясь о крышку стола, — а чем не понравилась вам его записка?

— Да всем, Михаил Сергеевич! — решительно изрек Курнацкий. — Буквально всем! Самовосхваление — раз. Свалил в одну кучу факты значительные и ничтожные — два. Мальчишеские претензии на оценку всей европейской картины, хотя он видел лишь мелкие кусочки этой картины, — три. И совершенно нетерпимая эмоциональность. Сколько раз мудрые люди указывали нам, — Курнацкий выразительно поглядел на портрет над головой Малахова, — что эмоция в политике — плохой советчик, а в этой записке не просто эмоции, а крики души, вопли.

— Я же сказал, что он горяч, — вступился за Антона Щавелев. — Молод и горяч.

Малахов повернулся к Щавелеву.

— А разве обязательно, чтобы дипломаты были холодны и бесстрастны, как покойники?

— Нет, конечно, Михаил Сергеевич, — поспешил Курнацкий, опередив Щавелева. — Они могут быть страстными не меньше, чем другие, но не должны показывать этого ни противникам, ни друзьям. Там, где начинаются эмоции, кончается дипломатия.

Малахов откинулся на спинку кресла.