Сумрак в конце туннеля

Снимаю ненавистную куртку с крючка, и мой взгляд упирается в настенное зеркало, доселе скрытое одеждой. Оно разбито, прямо посредине сверху вниз змеится широкая трещина с рваными краями-осколками.

Что-то меняется, я не понимаю что, но…

За окном темно, Солнца больше нет. Тишина. Забытье и смерть.

Из зеркала на меня смотрит чужой человек с моим лицом… С половинкой моего лица, вторая часть, отделенная трещиной в стекле, — кто-то старый, уставший, с потухшим и пустым взором.

Что-то меняется.

В зеркале я. Сегодняшний и тот, что остался двадцатипятилетним. Молодым, наверное, счастливым… Жизнь, разбитая надвое.

Отворачиваюсь. Внутри кафе пыль и тлен. Музыка умерла, светильники погасли. Забытье и смерть…

Но официант еще здесь, он внимательно смотрит на меня. Ждет.

Мне нечего сказать ему. Произошедшее двадцать лет назад вернулось на один день, но Она опять опоздала. Сначала сюда, а потом и в спасительное метро. А я опять не дождался ее.

— Как это место называлось? Раньше. — Глупый и несвоевременный вопрос, но все другие не имеют ни ответа, ни смысла.

Официант пожимает плечами:

— Я не знаю. В вашей памяти не сохранилось названия.

Кажется, я понимаю его. Не сразу, но понимаю.

— Значит, вы не знаете, пришла ли она

тогда?

Призрачный собеседник мотает рыжей головой:

— Не знаю.

Мы молчим. Долго, очень долго. Может, тысячу лет, или двадцать, а может, целый удар сердца, которому не суждено дождаться этого удара. Тишину склепа, где погребены мои воспоминания, нарушает резкий и неприятный треск.

— Ваш дозиметр, — официант говорит глухо, но я слышу его даже сквозь нарастающую механическую истерику взбесившегося прибора. — Вам пора идти.

— Куда? — я усмехаюсь, но голос мой дрожит. — Разреши мне подождать ее еще немного. Хорошо? Налей нам обоим пива. Любого. Главное, свежего и холодного. У тебя есть свежее и холодное?

— Для вас обязательно найдется, — он понимает меня и прощает фамильярность.

Мы сидим за одним столом и смотрим сквозь огромное оконное стекло — на синее небо, покрытое белыми облаками, похожими на сон, на неспешных, улыбчивых людей, ничего не знающих о смерти, на мудрых детей, уже все знающих о жизни. Мы нетерпеливо всматриваемся в даль, чтобы разглядеть ее

силуэт.

Шипения дозиметра больше нет, оно захлебнулось и превратилось в биение сердца. Бум-бум, бум-бум, бу…

* * *

— Дед? — он не слышит шагов сестры и потому вздрагивает, когда она появляется перед ним.

— Ты напугала меня, — Дед грозит девушке пальцем, но тут же обнимает и прижимает к себе.

— Брат, уже три дня… Он не вернется, — она сдерживает себя, но непослушные слезы текут по щекам. — Пошли домой, он не вернется.

— Я знаю, знаю. — Дед кивает. Он действительно знает. — Скоро пойдем. Давай только дадим ему еще пятнадцать минут, ладно? Пятнадцать минут, и пойдем.

Дед не плачет, не умеет. Они молча сидят у гермоворот и отсчитывают минуты. Когда время выходит, молодой человек с седой челкой еле заметно улыбается — сквозь боль и странное жжение в уголках глаз:

— Он дождался свою Златовласку. Все-таки дождался.

Денис Дубровин

Я же говорил!

Нет больше ночи и дня, нет утра, дождя, снега. Хотя где-то все это и существует, но не в этой жизни, укутанной темнотой туннелей, сбрызнутой, будто кровью, отблеском багровых ламп аварийного освещения станций. Остались только вахты и отдых. Нудная, изнуряющая работа и тревожный сон после нее. Твердая лежанка, тонкое солдатское одеяло, дыхание людей, спящих вокруг. Отвратительная пародия на свободное время. Но рад будешь и такой мелочи, когда сон — единственный оставшийся способ сбежать за пределы узкого перрона. Вот только дрему могут прервать в любой миг. Хорошо, если это будет тряска за плечо, а не вибрирующий вой ручной сирены в руках старика Иваныча.

Сашка рывком сел на койке, свесил ноги, тряхнул головой и принялся натягивать сапоги. Телогрейку и драный свитер под ней он не снимал даже во сне, чтобы сберечь хотя бы те невеликие крохи тепла, припрятанные под одеждой и шерстью одеяла от выстуживающего нутра подземелий. Наконец парень вскочил, огляделся по сторонам в поисках оружия, но только потом вспомнил, что спал в родительской палатке, а не в караулке и его автомат находится на противоположном конце станции, в оружейке.

Откинул полог, пригнувшись, выскочил на перрон. Кругом вертела свой хаотический хоровод паника. Крики, грохот, отдаленные выстрелы, непрекращающийся тревожный вой. Что происходит? Мимо пробежала знакомая тетка, попыталась схватить Александра за плечо, но неожиданно кувыркнулась лицом на гранит. На спине ее застывший в каком-то ступоре юноша увидел расползающееся красное пятно.

— Эвакуация! — пронесся под сводами зычный крик начальника охраны. — Всем гражданским покинуть станцию! Укрыться в туннелях! Остается только действующий гарнизон! Повторяю, эвакуация…