Сундук с серебром

Свадьбу праздновали через добрый месяц. Ерам пришел к Осойнику, и тот все разглядывал жениха и засыпал его вопросами, пока не довел его до полного изнеможения. Отец пообещал дать за дочерью только сотню гульденов, а про телку и вовсе промолчал. Тогда подала голос Марьянца, пролила несколько слезинок и таким образом добилась еще сотни гульденов, телки и нескольких кур. Благодарный Тоне с нее глаз не сводил.

Говорили о веселом и шумном свадебном пире, но за неделю до свадьбы остановились на одном-единственном музыканте. Да и тот так напился в деревенской корчме, что начал безобразничать, разломал гармонику и в конце концов оказался в канаве. Таким образом, приглашенные на свадьбу лишились по его милости нескольких часов веселья, но зато сэкономили несколько гульденов.

Возвращаясь вечером домой, Тоне и Марьянца радовались, что со всем этим покончено. И только от злоязычия соседей, разочарованных скромной свадьбой, к их тихой радости примешивалась капля горечи.

— У наших детей свадьбы будут пошумнее, — утешал Тоне свою молодую.

Назавтра жизнь потекла по-прежнему, с той лишь разницей, что Тоне спал уже не на печи, а с женой на кровати. На разговоры они времени не тратили, трудясь, как тягловый скот: копали землю, чтобы засеять ее, и жали, чтобы было что есть.

От звонкого весеннего ливня до осенних заморозков, первого снега, буранов и обвалов; от подснежников, крокусов, морозника и калужниц, от сережек орешника и заячьих лапок вербы к зеленой листве и щебету птиц, к созреванию хлебов, стрекоту кузнечиков, цикад и шипению гадюк, к аромату трав и мерцанию светляков, через костры Ивановой ночи и дальше, как хмельная, валила жизнь. Мимо земляники, малины, ежевики и терна до первых черешен и груш, мимо всех этих сладких плодов с заманчивыми названиями, плодов, которые Бог рассыпает по холмам, прячет среди шипов, скрывает под листьями и громоздит за заборами, — мимо всех этих благ и красот ступает тяжелая, медлительная и натруженная нога человека, с вязкой пашни на дорогу, с крутого склона в котловину, с луговины на скалу; спина уже с утра ноет от усталости, а после полудня снова сгибается под тяжестью мешка или корзины, так что не взглянешь ни на солнце, в котором купается Плешец, ни на облака, под которыми реет орел. Вечером рука зачерпывает из миски и, едва донеся ложку до рта, устало ложится рядом с другой, пока челюсти неторопливо жуют. А в мыслях одно только завтрашнее утро, начало новой работы, которая ждет неотступно и с которой за один день не управиться.

Все это стократно было пережито Тоне и Марьянцей. Кололи дрова на колоде, укладывали сено под крышу, засыпали картошку в погреб, откармливали скотину, чтоб нагуливала жир, прибавили в сундук еще малую толику талеров; они легли на тот столбик, что сделался пониже перед свадьбой, и снова вырос после получения приданого Марьянцы и продажи коровы, которую заменила телка.

Обманывался Тоне или так оно и было? Ему казалось, что в этот год достатку в доме стало больше. Жена пополнела, выглядела еще сильнее и здоровее, чем прежде, и была мужу надежной помощницей. В разгар страды Тоне не раз с тихой благодарностью вздыхал, думая, как ему повезло, что он ее нашел.

Осенью Марьянце несколько раз делалось так худо, что она поневоле бросала работу и садилась отдохнуть.

— Что с тобой? — спрашивал муж.

— Больно тяжела стала, — улыбалась она в ответ.

Не успели они снять последние груши и убрать под крышу репу и капусту, как Марьянце пришлось лечь.

— Не могу больше, — сказала она. — Сходи за какой-нибудь женщиной.

— Прямо сейчас? — оторопело спросил Тоне; была полночь.

— Завтра может быть слишком поздно. Слишком поздно? Эти слова подхлестнули Ерама.

Он торопливо обулся и зашагал так стремительно, что тень его в лунной ночи скачками неслась за ним: казалось, она и вовсе оторвется от него. «Теперь вот я бегу, — перенеслась его мысль в прошлое, и сердце сжалось от раскаяния. — А когда умирала мать, я и не пошевельнулся». Он смотрел, как подковки его сапог высекают искры из камней на дороге, и думал: «Живому надо помогать, а мертвому уж не поможешь…» Он думал о жене, о ребенке, которого еще не было, и смутно представлял себе свою будущую жизнь.

Занятый своими мыслями и заботами, он не замечал зловещих теней, не боялся призраков, как когда-то. Возвращаясь через час тем же путем, он мчался саженными шагами и злился на женщину, которая семенила позади и, казалось, ничуть не спешила. Когда они добрались до дома, Тоне был весь в поту, и от волнения его знобило.

Как полоумный, он влетел в комнату и увидел жену, которая, стискивая зубы, хваталась за спинку кровати и выгибалась дугой, точно силилась подняться и взлететь вверх.

— Скорее! — крикнул Тоне женщине, неторопливо входившей в горницу.

— Погоди, дай дух перевести! — ответила та и села на лавку. — Да не бойся ты, не помрет она у тебя, еще поживете.

Марьянца родила дочь. Повитуха положила ее на печь. Тоне молча разглядывал старообразное, сморщенное личико. Через некоторое время женщина положила рядом с первой девочкой вторую.