Суровая путина

Не спал и главный виновник бунта, Панфил Шкоркин, всю ночь ждал — придут полицейские и снова погонят в тюрьму.

Казак-фронтовик Павел Чекусов, первый поднявший рыбацких жен на бунт, несколько долгих, томительных часов просидел в сарае, зарывшись в сено, а к полуночи тихонько пробрался в хату, простился с семьей. Прихватив свой фронтовой мешок, — в него положила плачущая жена зачерствелые лепешки, — выбрался левадами за хутор.

Ночь была темной, только смутно серел под ногами снег. Тревожно лаяли по дворам собаки. Займищами, обходя дороги, направился Чекусов на заброшенный в камыш хутор Обуховку. Там спрятался у родственника-казака, а потом дни и ночи проводил в камыше, греясь около костров, и только изредка в глухие ночные часы наведывался в хутор повидать ребятишек и жену.

Так стал фронтовик, георгиевский кавалер Чекусов дезертиром.

А Панфила Шкоркина на другой же день вызвали к атаману.

Хрисанф Баранов, пятый год бессменно державший насеку, сидел рядом с заседателем, поглаживая аккуратно подстриженную каштановую, слегка седеющую бородку, вежливо спрашивал:

— Чем занимаешься, Шкоркин?

— Почти ничем. Рыбалки-суседи помогают да сетки латаю, тем и живу, — отвечал Панфил.

Старался он стоять перед атаманом на вытяжку, опираясь на костыль… левая нога в коленке изогнута, неловко отставлена в сторону.

Дырявые сапоги грязнили чистый пол талым снежком.

Кумсков нервно зевнул, шелестя бумагами, раздраженно засопел.

— Это ты бунтовал баб? — сдвигая рыжеватые брови, спросил он.

— Они сами взбунтовались.

— А знаешь ли ты, что тебе нельзя заниматься рыболовством во всей гирловой зоне в течение пяти, лет?

— Теперь знаю.

— А как же ты отправился восьмого января на ловлю и ставил собственные сети в Песчаном куге?

— Я не от себя ставил. Дело, ваша благородия, вот как произошло…

— Мне не нужно знать, как это произошло! — вскипел заседатель. — Казак рыболовной охраны Терентий Фролов захватил тебя на месте лова. По показанию солдатки Лукерьи Ченцовой, у тебя были обнаружены испольные сетки с Федорой Карнауховой, сын которой осужден на каторгу за убийство двух казаков.

— Это чистая брехня! — стукнул костылем Панфил.

Брови заседателя полезли вверх.

— Ты, может, скажешь, что не был в ватаге Анисима Карнаухова? — возмущенно вставил атаман и погладил смугловатой ладонью бородку.

Панфил попик головой.

— Скажи, Шкоркин, — снова тихо приступил к допросу атаман, — давно писал ты письмо Анисиму Карнаухову и недвиговскому жителю Якову Малахову?

— Не писал я. Я — малограмотный.

— А с Павлом Чекусовым состоишь в знакомстве?

— С кем ты ведешь разговоры по вечерам у себя в хате? — дополнил вопрос атамана Кумсков.

Панфил силился припомнить, с кем он вел разговоры, отыскать в них преступное, противозаконное — и не находил. Вечерами и по воскресеньям собирались в Панфиловой хате Илья Спиридонов, Иван Землянухин, вернувшиеся с фронта раненые Максим Чеборцов и казак Павел Чекусов. Играли в карты, говорили о войне, о непорядках в хуторе, о том, кому живется хорошо, а кому — худо, вот и все.

«Сказать об этом или нет? Не скажу», — решил Панфил и упрямо взглянул в утомленные глаза заседателя.

Тот что-то записал, обернулся к атаману.

— Я думаю, мы препроводим его в станицу, а там пусть поступают с ним как хотят. Осточертело валандаться с этим подозрительным сбродом. Запишите, Хрисанф Савельевич: «Панфил Шкоркин, иногородний, сорока двух лет, отбывший наказание в Харьковском централе, отвечать на предъявленные ему вопросы отказался. Обвинение в нарушении приговора казачьего станичного сбора в незаконном рыбальстве считать доказанным…»

— Мы можем пока оставить его в хуторе, — криво усмехнулся Баранов.

Кумсков слушал, морщась, подрагивая усами.

— Нет, нет, — замахал он руками, — в хуторе оставлять нельзя! Сейчас же препроводите в станицу.

6

В оттепельный пасмурный день в половине февраля, когда особенно остро пахло талым снегом, к Федоре пришла Аристархова Липа. На порыжелых сапогах принесла смешанную со снегом грязь, примерзшие блестки льдинок — след пройденных вброд, взломанных недавней низовкой окрайниц.

Робко просунувшись в дверь, Липа положила на стол завернутый и полотенце темный каравай хлеба, тихонько поздоровалась.

Федора встретила ее с радостной живостью:

— Садись, голубонька, отдыхай, а я тебе чайку согрею.

Липа присела на табуретку у тусклого оконца, не снимая шали. Из-под надвинутого на лоб платка теплились кроткие опечаленные глаза.

— Давненько не заходила, Липонька, — сказала Федора.

— Все некогда, тетя. Зашла вот проведать…

— Живешь-то как?

Липа скорбно вздохнула:

— Не приведи бог! Одна вот мыкаюсь. Про мужа уже с полгода ничего не слыхать. Писал раньше, будто ихний казачий полк перегнали на новые позиции под город Минск, после того — как в воду канул.

Федора сочувственно покачала головой и вдруг по-матерински ласково улыбнулась.

— А я тебя привыкла своей невестушкой считать. Часто вспоминаю — и думаю — не довелось Анисе тебя просватать. А я уж так хотела, чтобы взял он тебя. Так хотела…