Суровая путина

Семенцов поник головой. Потом поднял ее, криво усмехнулся:

— Чудной, ты, право, Анисим… По-твоему, — кто же я такой? Никак, прасол, а? Эх ты, умник… Я всю жизнь свою крутиев вызволял. Через меня рыбалки выходили в люди. Пойми ты, ежели я у прасола служу, то почему? Смекать надо. Я — крутийская рука в прасольском кармане. Вот кто я, а ты — сверчок. Сверчишь и неведомо чего. А твоего измывания я вовек не забуду.

— Я тоже… — с дрожью в голосе ответил Анисим.

— Ты что думаешь — тебя похвалят за таковские дела? Чего ты хочешь? — допытывался Семенцов.

— Не я один хочу, а все такие, как я. Нас много. А хотим мы, чтобы не сосали с бедных людей кровицу вот такие кожелупы, как ты и твой хозяин. Чтобы по всей России были наши права и наша власть…

— Ты где наглотался такой премудрости? — изумился, расширяя глаза, Семенцов.

— Цапля на хвосте принесла, — мрачно усмехнулся. Аниська.

— Ладно. Слушай… — смягчился Семенцов. Довольно дураковать. Развяжи руки. Затекли, побей бог. Да развяжите же, идолы! — по-хозяйски властно гаркнул Семенцов. — Вы крутии или кто?

— Были крутии, а теперь — честные рыбалки, — многозначительно напомнил Аниська. — Приедем в Мержановку, там и развяжем. Там будут судить тебя… бывшие крутии. Понятно?

Глаза Аниськи гневно вспыхнули. Максим Чеборцов закашлялся, выронил весло, ухватился за грудь.

— Эй ты, енерал от инхвантерии! — крикнул он Семенцову. — Ты не ори, сучий рот! Помнишь, как ты содрал с меня за гнилой бредень четвертуху, а? Помнишь?

Семенцов съежился, посмотрел на Чеборцов а трусливыми ненавидящими глазами.

Чеборцов вытянул худую желтую шею, откашлялся и, набрав полный рот слюны, плюнул прасольскому посреднику в лицо.

— На! Получай долг!

Семенцов побледнел. Не издав ни звука, сидел с плевком на щеке: вытереть не мог — руки-то связаны.

— Так ему! Пусть подавится, — одобрительно проговорил Пантелей Кобец.

…Солнце придвинулось к полудню, когда Панфил Шкоркин, все время сидевший у руля, крикнул:

— Анисим Егорыч, глянь-ка в сторону гирлов!

Аниська навел бинокль на устье Дона. Коричневый дымок схватывался у зеленого гребня гирла, таял, выстилаясь по светлой воде. «Казачка» неслась на выручку прасолов на всех парах.

Пантелей Кобец, Максим Чеборцов и Сазон Голубов стали поспешно вытаскивать из-под кормы охотничьи ружья и берданки.

Онуфренко приладил к гранатам взрыватели. К солдату относились теперь как к старшему и настолько верили в силу его грозного оружия, что мысль об отступлении никому не приходила в голову.

«Смелый» медленно отходил к заставе мержановских дубов.

Когда катер стал у всех на виду, приморцы закричали свое обычное крутийское: «Не подступай!» — и начали быстро стягиваться в крутой полукруг. В этот день никто не хотел уходить от охраны. По-иному встретили «Казачку» кружившие у устья Дона прасольские ватаги, — они приветственно замахали надетыми на весла шапками, двинулись вслед за катером.

Аниська быстро сравнил в уме силы приморцев и охраны. На стороне первых было не менее двадцати дубов и более сотни невооруженных людей. На палубе «Казачки» он насчитал десять человек военной команды.

Что, если сломить охрану дружным людским напором? Разве может устоять десяток людей против сотни озлобленных, решившихся на все крутиев?

Глуховатый хлопок выстрела прокатился по морю. По-комариному пропела пуля. Аниська невольно втянул в плечи голову, но тут же высоко поднял ее, покраснев, взглянул на Онуфренко.

— Не нагибайся, уже пролетела, — насмешливо сказал солдат.

Выстрелы точно подстегнули флотилию приморцев. С ревом и гиканьем ватаги двинулись навстречу катеру, охватывая его с двух сторон.

— Разбе-га-а-йсь! — донесся с катера повелительный и грозный окрик.

Винтовки захлопали торопливо, как бы стараясь перещеголять друг друга быстротой стрельбы. Аниська услышал зловещий тихий свист, взглянул на упруго надувшийся парус. Две тоненьких дырочки просвечивали на солнце весело, точно в детскую свистульку, наигрывал в них ветер.

«Смелый», выпятив полотняную грудь, продолжал отходить к общей заставе дубов. Катер гнался за ним на всех парах.

Аниська все еще медлил поворачивать обратно, ждал удобного случая. Онуфренко с недоумением смотрел на него.

Аниська скомандовал ложиться и сам прилег у края кормы, заслонившись чугунком, в котором рыбаки варили уху, и целясь из тяжелой берданки в торчавшего на катере охранника.

Тот, припав на колено, выпускал обойму за обоймой, не целясь. Очевидно, охране было приказано взять приморцев испугом. Аниська явственно видел сосредоточенное, сердитое лицо с торчащим из-под казачьей фуражки чубом и нажал спуск. Когда дым рассеялся, он с удивлением увидел охранника на старом месте, с отчаянием посмотрел на свою старинную, с широким дулом берданку. Выбрасываемая ею крупная дробь не долетала до катера.