Сувенир

Терзаясь болью, он дохромал по утоптанной глиняной дорожке до грубой деревянной двери и толкнул ее. Дверь распахнулась. Он постоял, прислушиваясь, потом пригнул голову и вошел.

Царивший в доме полумрак из-за Его присутствия был опасен. С именем святого Патрика на устах мужчина остановился на пороге. Сердце стискивал ужас, ноги и руки были тяжелыми и непослушными, как сырая глина. Напрягая в сумраке глаза, он молился: лишь бы сочившегося в открытую дверь света хватило, чтобы защитить его.

Глаза постепенно привыкли к полумраку, и мужчина начал различать очертания лежавших на полу предметов. Маслобойка. Скамейки с высокими спинками. Верши. Лари. Разбитые, перевернутые, раздавленные. Уже ненужные холмики растопки. Покрытый холодной торфяной золой очаг потух, залитый бульоном из перевернутого котла — теперь бульон превратился в застывшую лужу. Со стропил, дразня мужчину, по-прежнему свисали пучки священных трав: зверобоя, укропа, тысячелистника. Бесполезных трав. К дымоходу был прикреплен сломанный крест из рябинового дерева. Тоже бесполезный. Все было бесполезно.

Враг боролся не на жизнь, а на смерть.

И почти победил. Почти. Но Он сделал одну ошибку. Недооценил силу ненависти мужчины.

Мужчина поднял голову и уперся взглядом в более темное на фоне окружающего мрака пятно. Это был вход на сеновал, туда вела приставная лесенка из болотной пихты. Однако он не сделал в ту сторону ни малейшего движения. Он уже побывал там, раньше. И чувствовал, что они до сих пор наверху. Она бы не стала их трогать. Они лежали там в соломе. В красной, намокшей соломе. Маленькая Бриджет, и Фергюс, и крошка Эймонн, который так и не научился ходить как следует. Они лежали маленькими холмиками, как разрубленные тушки ягнят на ярмарке в Льюисе, вглядываясь остекленевшими глазами в темноту, уже не сулившую им никаких ужасов.

Мужчину затрясло от убийственной ярости, и эта ярость дала ему необходимую силу.

Он прополз в угол, где — он знал это — должен был найти ее, и отшвырнул солому. Как он и ожидал, женщина была готова к его приходу. Дерзкая до последнего мига, она припала к полу. В темных растрепанных волосах торчали соломинки, как у безумной; бледно-голубые глаза пылали ненавистью. Она судорожно, так, что побелели пальцы, стиснула перед собой тощие костлявые руки, чтобы спрятать и защитить.

Мгновение мужчина стоял, вспоминая прошлое: что они чувствовали друг к другу, что делили, как эта женщина была когда-то для него драгоценнее самой жизни. На их свадьбе были цветы. Синие васильки под цвет ее глаз. Но теперь все это осталось в прошлом. После того, что она сделала, после того, что сделали они оба, возврата не было. Она ненавидела мужчину так же, как он ненавидел Его, навлекшего на них беду.

Не проронив ни слова, он со стремительностью нападающей змеи кинулся на женщину, раздирая стиснутые руки, заставляя выпустить то, что они так крепко сжимали. Пронзительно вскрикнув подобно хищной птице, женщина обломанными ногтями вцепилась ему в лицо, и они повалились на солому, а с ними упал и Он. Женщина попыталась перевернуться и прикрыть Его своим телом, но мужчина оказался проворнее и успел стащить Его с того места, где Он лежал — бледный, ухмыляющийся, похожий в вечных сумерках их дома на череп. Женщина попыталась вонзить зубы мужчине в руку, но он отшвырнул ее. С воплем отчаяния она бросилась на его удаляющуюся спину, но мужчина свирепо стряхнул ее и, спотыкаясь, вывалился со своим трофеем на дневной свет.

Всхлипывая — до того он был измучен, — мужчина побежал по безлюдной ухабистой дороге на север. В одной руке он сжимал ржавую мотыгу. Другой, покалеченной, пренебрегая опасностью Его соприкосновения с раной, прижимал сквозь рубаху к груди то, что отнял у жены. ОН получил уже довольно крови мужчины, чтобы тревожиться из-за нескольких лишних капель.

Добравшись до крепкого каменного дома протестантского епископа, мужчина замедлил шаг — отчасти, чтобы отдышаться, отчасти, чтобы меньше привлекать к себе внимание. И вспомнил плети, каленое железо, виселицы. Старая римская вера, прекрасный ирландский язык — их вырывали с корнем, искореняли огнем мушкетов, острием штыка, пеньковой веревкой. Быть пойманным с распятием на шее могло дорого стоить. Но разве могли мушкетный огонь и веревка палача внушить ужас, сравнимый с тем, что мужчина держал в руке?

Между синевато-серыми крышами мужчина мельком заметил красное, клонившееся к западу солнце, и это заставило его с новой решимостью опять пуститься бегом.