Суворов. Чудо-богатырь

Солдат, привыкший соединять имя Суворова с победой, считавший его непобедимым, посланным самим Богом на поражение врагов веры Христовой, не мог допустить мысли, как можно не взять под его командой какой-либо крепости.

— Не только Измаил, Царьград возьмем с тобой, батюшка, — с восторгом кричали солдаты. — Под Кинбурном куда было хуже — и то разбили поганых. А Туртукай, Гирсово, Козлуджи, — раздавалось со всех сторон. Так ветераны, старые сподвижники героя, вспоминали дни былой воинской славы и в воспоминаниях этих обретали твердость и черпали уверенность в успехе настоящего.

Совершенно успокоенный возвратился Суворов в приготовленную для него землянку, но не для отдыха. Сейчас же он собрал военный совет; собрались не только все генералы, но и бригадиры.

В землянке царило гробовое молчание.

Суворов обвел всех испытующим взглядом, казалось, он хотел проникнуть в душу каждого, узнать, что в ней творится.

Его пристальный, полный огня взор магически действовал на собравшихся военачальников.

— Господа, — начал он громким голосом, — только что я объехал все войска. Солдаты в отчаянии. Они боятся за свою былую славу. Отступление считают позором и полны уверенности, что не только Измаилу, но и десятку таких крепостей не устоять перед победоносными воинами российскими… Я состарился в боях и до сих пор не знавал ретирады. Ретирада и позор одно и то же… Неужели теперь, на старости лет, военный совет предложит мне запятнать позором мои седины?

— Никогда! Штурм, — крикнул с энтузиазмом бригадир Платов.

— Штурм, штурм, — раздалось со всех сторон.

Через 15 минут всеми генералами было подписано постановление военного совета, которым отступление от крепости признавалось постыдным для победоносных российских войск.

Штурм был назначен на 11-е число.

Не знал устали Суворов, не знали ее и солдаты.

С утра и до вечера в русском стане кипела неустанная работа: возводились брешь-батареи, обучались войска.

Чтобы турки не могли заметить, далеко за расположением войск были вырыты рвы, насыпаны валы, и Суворов учил солдат переходить рвы, по лестницам взбираться на стены, колоть штыками и преодолевать всякие препятствия.

Наконец близился день штурма. Суворов отправил коменданту письмо Потемкина, в котором светлейший предлагал сдаться, обещая целость имущества и безопасность жителям. К этому письму Суворов прибавил и от себя записку: «Я с войсками прибыл: 24 часа на размышление — воля; первый мой выстрел — уже неволя; второй выстрел — смерть, что и предоставляю сераскиру и старшинам на рассмотрение».

Комендант отвечал, что 24 часа — короткий срок, что он просит 10 дней, в течение которых испросит разрешение великого визиря, а на это время просит заключить перемирие.

Прекрасно понимал Суворов, что предложение это нечто иное, как уловка. Турки не раз к ней прибегали, и прибегали удачно, но теперь они ошиблись. Под Измаилом был не Потемкин и не принц Кобургский.

Штурм было решено не откладывать.

Красным пламенем горели бивуачные костры в сыром туманном воздухе; от костра к костру переходил Суворов, беседуя с солдатами, вспоминая старые походы и победы, всюду внося уверенность в завтрашнем успехе.

Добрался он наконец и до казачьих сотен.

Дрогнуло сердце у старого закаленного воина при виде казачьего вооружения.

Укороченные пики и ничего больше.

Понимал он, что трудно сражаться таким оружием с хорошо вооруженным противником, но лучшего оружия взять негде. Армия плохо обмундирована, плохо вооружена, артиллерия почти без снарядов…

Но задумываться было нельзя, да и некогда.

Солдаты не должны были видеть его беспокойства, и не видели.

К плохому вооружению казаков он отнесся с шуткой.

— Донцам-молодцам и пик по настоящему-то не надо, — говорил он смеясь, — они и кулаками с турками управятся.

— Управимся, батюшка, ваше сиятельство, — с уверенностью отвечали станичники.

Обойдя войска, он не возвращался в землянку.

Душно казалось ему в блиндаже, и он остался ночевать у одного из костров, возле которого собралась многочисленная свита, иностранцы и многие из придворных.

Генерал не разговаривал ни с кем и был погружен в раздумье, молчала и свита, разговоры велись шепотом.

Близость торжественной минуты, казалось, чувствовалась всеми.

Наконец генералу доложили, что прибыл курьер с письмом от австрийского императора.

Старый воин оживился.

Оживление его возросло еще более, когда в цесарском курьере он узнал фон Франкенштейна, произведенного в штаб-ротмистры.

— Я не только курьером к вам, батюшка, но и волонтером, — говорил радостным голосом юноша. — Примите, дайте докончить военную школу, под вашим руководством начатую.

Старик со слезами на глазах обнимал молодого человека.

— О, как бы я хотел, чтобы ты всегда был при мне, — говорил он с волнением.

Письмо императора он повертел в руках, посмотрел адрес и, не распечатывая, положил его в карман.

— Не теперь, после… Теперь у меня голова готова лопнуть, — докончил он, обращаясь к фон Франкенштейну. — Завтрашний день ты будешь при мне, а теперь ложись и отдохни. Ты устал, а для завтрашнего дня нужны силы.