Суворов и Кутузов (сборник)

Егеря один за другим обгоняли еле тащившихся карабинеров. Навстречу им из-за пригорка выехал казак. Загорелый, черный от пыли, одни зубы белые. Широкая русая борода, а глаза молодые, двадцатилетние.

– Что, станишник, назад ударился?

– Чего испугался? – спрашивали егеря.

– А знатная у тебя, казачок, грудка русая! Чай, тепло? – шутили безбородые егеря, намекая на пышную казачью бороду.

– Благодарение Господу. Не жалуюсь! – ответил казак. – А где ваш полковник, ребята? – серьезным тоном спросил он.

– У нас не полк, а батальон! У нас не полковник, а капитан.

– Ну, давай капитана!

– А тебе зачем?

Егеря – рады случаю – остановились, окружив казака.

– Надо: тьма-тьмущая турки валит, – махнул куда-то в сторону нагайкой казак. – И конница, и пехота, и пушки, над землей такой гул да трескотня, как на току.

– Дошли, братцы!

– Не убег! – зашумели егеря.

– Вон капитан! – указали казаку.

Сзади, в гуще егерей, ехали два офицера. Один – лет тридцати пяти, осповатый, с какой-то презрительно сощуренной физиономией. Похоже было, что офицер вот-вот чихнет. Другой – лет на десять моложе, миловидный, румяный, быстрый, как и надо быть егерскому командиру.

– Тот, рябой? – переспросил потише казак, мягко нагибаясь с седла к егерям.

– Да нет, другой, что помоложе, русский!

– Ай не видишь: кареглазый – наш, русский, а тот высокий – его помощник француз, капитан Анеужели.

– Это что, евоная прозвища такая – Анеужели? – улыбнулся казак.

– Да, фамилия.

– А нашего, русского капитана как звать-то?

– Михайло Кутузов.

Казак тронул коня и поехал навстречу офицерам.

– С чем, борода? – окликнул казака кареглазый офицер.

– Турок отыскался, ваше благородие.

– Где? – оживился Кутузов.

– Недалече. Верстов с пятнадцать.

– Чудесно. И много их там?

– Без счету, ваше благородие.

– Наконец-то! Что ж, придется поехать полюбопытствовать, не так ли? – обратился к капитану Анжели Кутузов.

Анжели только поморщился:

– А зачем? Ведь казак видел?

– Точно так, ваше благородие, видал!

– Как зачем? Рекогносцировать. Петр Александрович всегда так учит: обозреть самому! Он самовидцу больше доверяет!

– В Европе так никто не делает!

– В Европе у вас многого не делают. У вас и ночью не воюют, а вот Петр Александрович – воюет, и с успехом!

– Поезжайте один, Михайло Илларионович, а я останусь: невмоготу, жара…

– Труса празднуете, Франц Карлович, а зря: опасности-то никакой! – насмешливо улыбаясь, посмотрел на Анжели Кутузов. – Поедем, братец!

Он кивнул казаку и пришпорил коня.

Капитан Анжели вспыхнул – так о нем при солдатах! Молокосос! Мальчишка! Но ничего не сказал, а, отъехав в сторону с дороги, стал слезать с коня. Проходившие егеря смеялись втихомолку:

– Не в бровь, а в глаз: энтот Анеужели и впрямь трус!

– Трус, да еще каких мало. Даве, в бою, все возле обоза только и спасался!

– А гляди, наш Михайло: даром что молодой, а остер!

– Да, брат, и сметлив!

II

Небольшая молдаванская деревня Гречени – полтора десятка мазанок, разбросанных как попало по степи, – нежданно-негаданно оказалась в центре расположения русской армии.

Сначала до деревни доносились пушечные раскаты, и жители с ужасом ждали, что на Гречени налетят турки и предадут все огню и мечу. Потом все стихло, словно нигде не было никакой войны.

И вдруг однажды на рассвете появились русские войска.

Вся степь пришла в движение. Пушки, кони, люди, повозки охватили Гречени со всех сторон. Вокруг нее стала лагерем армия генерала Румянцова. Белые палатки, усеявшие степь, напоминали издали стадо гусей, слетевшихся на пастьбу.

Тихая, затерявшаяся в степи деревенька ожила. Ее мазанки заполнились генералами и офицерами. Хозяева уступали гостям чистую прохладную горницу: сами они все равно никогда не жили в ней. А солдаты уж устраивались кто как умел: в будяке и чертополохе, пожелтевшем на солнце, во дворе, у громадной – чуть поменьше хаты – плетеной кошелки, куда молдаване ссыпали початки кукурузы, или под одиноко стоящей каруцей, выискивая хоть какое-нибудь подобие тени. И обсуждали новую стоянку:

– Это называется у них – двор: ни сарая, ни гумна!

– Телега ихняя – каруца – и та вон жарится на солнцепеке.

– А молдаванину что? Он все равно колес никогда не мажет!

– И хоть бы деревцо! Солнце встанет – опять деваться некуда.

– А все-таки дома у них ладные, чистые. Вишь, окна и двери как размалеваны…

– Да что толку-то в чистоте, коли в избе настоящей русской печи нет. Один очаг в сенях.

– Нет, это хорошо, что варят в сенях: в избе чище!

– Чисто-то чисто, да красного угла у них нет…

– И спят где попало. Войлок по всей избе таскают. То ли дело у нас: печь.

– Ты все о холоде позабыть не можешь. Тут, брат, морозы поменьше, чем у тебя в Архангельске…

– Слышь, а как эта деревенька прозывается?

– Гречани.

– Выходит: «Гоп, мои гречаники»?

– Да. Наш Петра Александрович не зря подобрал такую – Гречаники: он любит все украинское, вырос на Украине!

– А знаешь, бабы тут схожи на украинок, ражие.

– Э, далеко куцему до зайца! – отозвался украинец. – Наша Одарка чи Пидорка як буря по хате носится, и кричит, и сокочет. А эта чуть ворушается и только одно знает: «Нушти русешти».