Суворов и Потемкин

15 декабря император присылает Суворову милостивый рескрипт. «Граф Александр Васильевич! Не беспокойтесь по делу Вронского. Я велел комиссии рассмотреть, его же употребить. Что прежде было, того не воротить. Commen-fons de nouveau . (Начнем сначала [франц.]). Кто старое помянет, тому глаз вон, у иных и без того по одному глазу было.

Поздравляю с Новым годом и зову приехать к Москве, к коронации, естли тебе можно.

Прощай, не забывай старых друзей.

Павел

Приведи своих в мой порядок, пожалуй» [221]

.

Дело Вронского, связанное с денежными злоупотреблениями провиантских чиновников в Варшаве, действительно причиняло Суворову много хлопот и вызывало его раздражение против Зубовых, не желавших помочь в скором его разрешении. Павел делает красивый жест, но Суворов не принимает намека императора на свои взаимоотношения с Потемкиным («у иных, правда, и без того по одному глазу было»). Он понимает, ради чего написано письмо «старого друга»: главное заключено в приписке: «Приведи своих в мой порядок».

Суворов видел этот «порядок» двенадцать лет назад во время посещения Гатчины. Наследник престола продемонстрировал ему свое воинство, одетое и вымуштрованное по прусским образцам. В четырех словах Суворов выразил суть характера гатчинского хозяина: «Prince adorable, despote implacable» — «Принц восхитительный, деспот неумолимый». И этот засидевшийся в наследниках фанатичный поклонник прусской муштры, прусской формы, прусского шага предлагает ему -— лучшему полководцу Европы — отказаться от всего, что было создано им вместе с Румянцевым и Потемкиным за последние четверть века!

«Нет вшивее пруссаков. Лаузер, или вшивень, назывался их плащ. В шильтгаузе и возле будки без заразы не пройдешь, а головной их вонью вам подарят обморок. Мы от гадины были чисты и первая докука ныне солдат — штиблеты: гной ногам... Карейные казармы, где ночью запираться будут, — тюрьма. Прежде [солдаты ] делили провиант с обывателями, их питомцами...

Мою тактику прусские принимают, а старую протухлую оставляют; от сего французы их били...

Я — лутче Прусского покойного великого короля; я милостью Божиею батальи не проигрывал... Милосердие покрывает строгость, при строгости надобна милость, иначе строгость — тиранство. Я строг в удержании здоровья [солдат], истинного искусства, благонравия: милая солдатская строгость, а за сим общее братство. И во мне строгость по прихотям была бы тиранством. Гражданские доблести не заменят жестокость в войсках,.. Солдаты, сколько ни веселю,— унылы и разводы скучны. Шаг мой уменьшен в три четверти, и тако на неприятеля вместо 40—30 верст...

Французы заняли лучшее от нас, мы теряем: карманьольцы бьют немцев, от скуки будут бить русских, как немцев...»

Мы выбрали отрывки из писем Суворова Хвостову, из его записок — «мыслей вслух» — за первую половину января 1797 г. Приговор полководца однозначен и не оставляет других толковавний — «не русские преображения!» Всем своим существом военного человека, всем опытом своей полувековой службы Родине он ощущает страшную угрозу, нависшую над Отечеством: «Всемогущий Боже, даруй, чтоб зло для России не открылось прежде 100 лет, но и тогда основание к сему будет вредно». Аустерлицким разгромом, пожаром Москвы заплатила Россия за гатчинские преобразования, отбросившие русское военное искусство на десятилетия назад.