Свадебный круг

То ли слова эти Капу убедили, то ли пожалел он Марусю, то ли и сам был не против — в общем, женился. И, кажется, не раскаивался, хотя и не хвалил житье с Маруськой. А Маруська, как выяснилось, взяла Маркелова на пушку. Не была она беременной, но вот, притворившись, что понесла, отхватила себе в мужья Капитона.

Нового главного инженера Маркелов сумел взнуздать так, что за всю осень Сереброву ни разу не удавалось вырваться в Бугрянск. Правда, Серебров не очень и рвался. Ему казалось, что Надежде известно, почему он оказался в Ложкарях, что она презирает его. Как он пал, до чего докатился!

Уборка в тот год выдалась мученическая. Два месяца подряд нудное серое небо было беспросветно обложено тучами. Сыпали, лили, моросили дожди. Неделями комбайны не могли выйти в поле. Сереброву казалось, что больше уж никогда не будет сухой погоды, и неуютно, тоскливо становилось на душе.

— Будто леший в поле-то валялся, — говорили комбайнеры, показывая на леглые, перепутанные ливнями овсы.

— И не один, а с лешачихой. Один бы он так все не уполстил, — подхватывал Маркелов. — Эх, кабы гадалки верно погоду определяли, так я бы в штат главных специалистов цыганку взял, а то вон технику рвем. Нет у тебя, Гарольд Станиславович, знакомой гадалки?

Словно на болоте, вязли в поле комбайны, и главному инженеру приходилось раздобывать вторые шасси и навесные гусеницы — гонять на летучке то туда, то сюда: сплошные поломки. Лучший колхозный механизатор, круглолицый, застенчивый Ваня Помазкин, смастерил для комбайна лыжи, и вроде бы у него дело шло. На эти лыжи приезжали смотреть из области, писали о них в газете, но ведь не наготовишь лыж для всех машин, да и не много таких мастеров, как Ваня.

С грехом пополам к концу октября убрали рожь, ячмень и пшеницу. Овес остался на начало ноября. Побелевший, перестоявший — смахивали его по застылку. Всех, кого было можно, Маркелов посадил на комбайны.

— Прогноз страшный. Снегопад. Придется ночью убирать, — позвав Сереброва к себе в кабинет, сказал он. — Распорядись, чтоб летучка была готова. За руль сам сядешь. Капитона я тоже отправил на комбайн.

Массивный, неуклюжий, в валенках с галошами, в брезентовом плаще поверх полушубка, будто собравшийся на подледный лов, Григорий Федорович еле втиснулся в кабину, молча ткнул пальцем в стекло: жми вперед. Подъехали с черного хода к магазину, и Серебров, по распоряжению Маркелова, загрузил в кузов ящик с водкой, хлеб, в столовой принял пятнадцатилитровый термос чаю.

Всю ночь, с вечера до утра, колесили они по полям. Пересыпая поземку, завывал ветер, видно было дыхание, а комбайнеры работали.

— И как люди выдерживают? — вздыхал Григорий Федорович. — Каждый — будто сорока на колу. Когда вы, инженерия, удобные-то машины для севера придумаете?

И правда, у иного механизатора зуб на зуб не попадал, хотя одет он был в ватные брюки, работал в рукавицах.

— Концы отдаю вовсе, — простонал с комбайна круглоликий Ваня Помазкин и виновато улыбнулся в свете автомобильных фар.

— Один-то конец мне отдай, — неуклюже вылезая из кабины, откликнулся Маркелов. — А ну, спускайся, погрейся.

Ваня слез. Серебров знал свою обязанность: поднес парню ломоть хлеба с вареным куском мяса, а потом кружку горячего чаю.

— Для теплых краев комбайн делан, — жуя хлеб, говорил непослушными губами Ваня Помазкин. — Эх, гусеницы бы навесные. Не думают о нас южане. У них там тепло.

— Тяжело, Вань, но ты потерпи уж, а то снегопад обещали. Комбайн новый купим, с кабиной, — утешал Помазкина Григорий Федорович.

Серебров направлял машину по тряскому жнивью к новым комбайновым огням.

Объездив поля, Маркелов решительно ударил по колену рукой и сказал:

— На белогузовском поле, Гарольд Станиславович, сорок три гектара овса, давай-ка все комбайны туда сгрудим. Пусть домолачивают на своих местах и едут. — И Серебров вторично погнал машину к комбайнам. Метался в свете фар снежный вихрь и исчезал во тьме.

И вот они сползлись, эти измученные машины, на одном поле. Взмахом руки заставил их Маркелов выстроиться уступом. Комбайны выстроились и пошли в снежную мглу.

— Как танки на фронте, — проговорил возбужденно Маркелов, глядя на грузовики и комбайны. — Ну-ка разводи костер, Гарольд Станиславович, хоть чаем людям облегчение принесем.

И Серебров, согнувшись в три погибели, раздувал едкий дым, а надоело — плеснул бензина на тлеющие сучки. Жадно взметнулся рыжий огонь. Серебров соорудил таганок, подвесил над костром ведро с водой. Ежась, стоял он, глядя в костер.

Вдруг небо загрохотало. В темной высоте преодолел звуковой барьер реактивный самолет.

— Ему хорошо, — распрямляясь, сказал Серебров.

— Д-да, — подтвердил Маркелов. — Летаем, как боги, космос покорили, а хлеб брать не можем. Когда научимся-то?

Серебров этого не знал.

В шесть утра, когда, по выражению Маркелова, поле «домозолили», в свете костра держал он речь, напрягая голос, чтоб перекричать ветер.

— Спасибо, мужики, за честный большой труд! Хлеб спасли. Это все равно что Берлин взять в сорок пятом. Спасибо! Кланяюсь вам.

И слова эти тронули чумазых, охолодавших механизаторов.