Свадебный круг

— Я же тяжелая, — отбивалась она, болтая ногами, но он не отпускал ее, и она брала его за шею рукой. Они брызгались, барахтались в воде. Верина куфта рассыпалась, и длинные волосы касались воды.

— Опять замочил, — сердилась она. — Вот и сиди теперь, жди, когда я их расчешу да высушу.

— Русалка, дикая Бара, Ундина! — выкрикивал он, греясь на солнце, и терпеливо ждал, пока Вера не расчешет волосы и не упрячет их под платок. В простом длинном платье Анны Ивановны Вера уже была не такой яркой и притягательной, как в купальнике. Простая, понятная, с веснушками на носу и щеках.

— Баба у меня баская да ядреная, — поддразнивая ее, говорил он голосом дяди Мити.

Вечером они варили уху. Непременно на костре. Иной ужин Василий Иванович не признавал. Вчетвером они сидели у косматого огня. Рвалось вверх пламя. Отсветы его синусоидой изгибались на волне, поднятой почти невидимой во тьме самоходной баржей. Огонь освещал спокойное, темное, как у старой женщины из племени индейцев, лицо Мамочкиной, седоусого Василия Ивановича. Анна Ивановна уже в который раз повторяла для Сереброва и Веры романтическую историю о том, как во время войны готовили в их деревне посылку для фронта. Тогда Анна Ивановна была молодая и статная. И вот она вышила на кисете слова «Самому храброму» и вложила в него записку. По этой записке написал ей получивший кисет раненый снайпер Вася Очкин. Потом он приехал сюда и нашел ее. Этот снайпер Вася и оказался Василием Ивановичем Очкиным, за которого она вышла замуж.

Анна Ивановна, несмотря на годы, не утратила восторженной приподнятости. Когда Василий Иванович отъезжал в своей сварной просторной лодке, она махала ему рукой. Она всегда выходила встречать его на берег. Повторяла уважительно:

— Мой Василий Иванович — опытный, первостатейный речник, — и чувствовалась в этих словах гордость за него и его занятие.

Слушая Мамочкину, Серебров смотрел в костер и думал о том, что, может быть, счастье заключается как раз в том, чтобы вот так, вдвоем, бок о бок жить всегда, до самой старости, воспитать и проводить в жизнь детей и не устать друг от друга. После этих размышлений он вдруг находил такое же спокойствие и такую же, как у Мамочкиной, житейскую мудрость в Вере.

На реке терялся счет дням. Сереброву казалось, что они давным-давно живут здесь. Это ощущение появлялось, видимо, оттого, что за августовский погожий день можно было переделать прорву разных дел: сходить за грибами, а потом, играя силой, поколоть для Очкиных дров, покатать Веру на весельной лодке, сбродить на озера за щурятами для жарехи, просто посидеть на берегу и поглазеть на реку. Веру это ощущение длительности времени беспокоило.

— Какое сегодня число? — встревоженно подняв голову, спрашивала она не один раз на дню. Она боялась, что замещающая ее учительница не так, как надо, составит расписание, а она, опоздав, не успеет ничего исправить. Или вдруг она начинала тревожиться за Танюшку.

— Живу здесь, и один день кажется за три. Ты не врешь, что сегодня двадцать первое? — испытующе спрашивала она Сереброва.

— Вон крикни на баржу, спроси, какое сегодня число? — советовал он. Василий Иванович, держа на отлете разворот, читал на завалине областную газету.

— Это вчерашняя у вас? — спрашивала осторожно Вера.

— Вчерашняя, — говорил Очкин, шурша газетой.

— Глупенькая, это же завтрашний номер, — веселился Серебров. — Как, Василий Иванович, там за нашу поимку не объявлено вознаграждение?

Он был беззаботен. Его не тревожили колхозные дела. Все знает там Маркелов. Жизнь рисовалась впереди легкой и понятной. Он заберет Веру и Танюшку к себе в Ложкари, так что зря его супружница волнуется из-за расписания, завучем ей в Ильинском не быть. В Ложкарях начнется благоденствие. И чего еще желать? Милая, добрая, заботливая Вера. Теперь он знает, что лучше, чем жить вместе с ней, ничего быть не может. И Вера, конечно, знает об этом. Он был убежден, что знает. И Танюшке будет хорошо, и ему.

Обычно они обходили в разговорах Николая Филипповича. Как будто его вовсе не существовало, как будто было можно миновать с ним встречи. Да, они не будут встречаться. Ни к чему. Серафима Петровна пусть приезжает, а Огородову вход закрыт.