Свадебный марш Мендельсона

— Положение меняется, — говорил я. — Возможно, тактически мы что-то и теряем. Брагин опекал группу — теперь ему будет не до того. Конечно, он еще руководитель проблемной лаборатории, но скорее номинальный. Институт потребует всех сил. Завтрашний день группы, он тоже неясен. Остается ли группа в составе проблемной лаборатории или, как заявил Мерзлый, «благодетель не забудет нас». Плюс к тому двое незащитившихся. Защиту придется отложить. По крайней мере на…

— Пустое, годом здесь и не пахнет. Но не будем обманывать себя: месяц оттяжки ничего не даст. Скорее всего — полгода, вот реальный срок.

Что еще? Новый руководитель группы? Им может быть Мерзлый.

Теперь о плюсах.

Оглядываюсь. Пусть не думают, что я боюсь смотреть им в глаза.

— Плюсов тоже навалом. В наших руках институт.

Мне никто не ответил. Слова «в наших руках институт», видимо, не дошли, они ждут пояснения. Если плюсов навалом, то я о них должен говорить больше, чем о минусах. Пока я думал, с чего начать, заговорил Пузанков. Он избегает моего взгляда, говорит куда-то в сторону.

— Тебя не устраивает наше молчание, ты ждешь сочувствия, восторгов? Твоя речь — это ультиматум. Уже все свершилось: дом определили на снос и ты пришел сообщить жильцам — пора выезжать. Жильцы не задержатся. Успокой Брагина, так и скажи ему: «В группе Волошина дисциплинированные жильцы».

Я не стал их разуверять, доказывать, что меня не так поняли. Зачем? Они не слишком щадят мое самолюбие, я мог бы им ответить тем же. Сказать, например: «Как все банально: мне завидуют». Но я не сказал. Завидовать могли только двое: Мерзлый и Пузанков. Остальные еще не доросли до зависти. Во имя остальных я и помолчу.

Единомыслие имеет только тогда смысл, когда оно рождает единодействие.

Я уходил темным, пропахшим химикатами коридором, а за моей спиной еще долго молчал белый квадрат незакрытых дверей. Без пяти двенадцать. Четыре лестничных пролета в пространстве, триста секунд во времени. Ровно в двенадцать я скажу: «Да».

— Вот и хорошо, — услышу я в ответ. — Вот и прелестно. Где вы там раскопали своего вундеркинда, кажется, в Свердловске? Отлично, поезжайте за ним в Свердловск.

За месяц отвык от лаборатории. Когда возвращался, думал, еду домой. Приехал — и думаю по-другому, и чувствую по-другому: реальнее, острее наверное.

Явился на вызов Брагина. Ожидал профессора в его кабинете, заскучал, пошелестел бумагами, наткнулся глазами на знакомую фамилию, рука безотчетно потянулась к столу, перевернул лист. Увидел фотографию, понял — этого человека я знаю: Серпишин Иван Семенович.

Не устаю удивляться запрограммированности жизни. Не хочешь, а поверишь в присутствие вселенского разума, способного режиссировать жизненные коллизии, определять каждому свою роль: кому-то главную, кому-то второстепенную. Третий вообще без роли. Одна реплика: кушать подано. Но и она его присутствие оправдывает.

Вспомнился разговор месячной давности. Брагин спросил меня о Серпишине, а я, застигнутый врасплох, недоумевал, откуда и почему возникла эта фамилия.

Брагин развел руками, сказал, что так сразу и не вспомнить. Возможно, по аналогии: недавно перечитывал Константина Симонова. Там Серпилин, здесь Серпишин.

— А был ли мальчик? — засмеялся я. — Моя задача облегчается. Я вам отрекомендую Серпишина.

Брагин оценил каламбур, посмеялся за компанию, затем озабоченно спросил:

— А если серьезно, кто такой Серпишин?

И по тому, как Брагин сел в кресло и руки, всегда такие подвижные, умиротворенно легли на полированный стол, я понял: Брагин настроился на обстоятельный разговор и никакие поспешные однозначные характеристики его не убедят, придется говорить по существу.

— Вы не спросили меня, знаю ли я Серпишина. Следовательно, у вас нет сомнения, что я его знаю.

Глаза Брагина заискрились хитрецой, он никак не подтвердил согласие с моим вопросом, предлагая мне самому ответить на него утвердительно.

— Собственно, дело даже не в Серпишине, — раздумчиво начал я. — Возможно, он никогда не станет действующим лицом в нашей совместной работе. Серпишин — разновидность, особый тип человека. О нем следует говорить не конкретно, а обобщенно.

* * *

Ему лет сорок пять, не более того. У него спортивная походка, легкий, подпрыгивающий шаг. Волосы густые, седины почти нет. У блондинов седина менее заметна. Одежду он не покупает. У него два портных. Один шьет брюки. «Лучший брючник города», — говорит он. Галстуки — его слабость. Если вы хотите сделать ему приятное, обратите внимание на его галстук и запонки.

Он смешлив, ироничен. Любую новость излагает неторопливо, дает понять, что знает гораздо больше, однако всего сказать не может. Именно не может. Не хочет — слишком обыкновенно: упрямство, каприз. Этим никого не удивишь. А вот не может. Вроде бы рад: но, сами понимаете, физика, век сверхскоростей, короче — служба.

Он балуется французским. Нет, нет, не говорит, не читает. Знает тридцать фраз, не более. Вставляет их в разговор по мере надобности. Получается изысканно.