Свечка. Том 1

«Все-таки он еврей», – потерянно подумал Игорёк, впервые в жизни испытывая острый приступ антисемитизма, – в своем наркоманском прошлом этого чувства он не знал: когда игла одна – все люди братья.

Игорёк внимательно всматривался в провалившиеся от усталости и горящие нездешним огнем глаза художника, продолжая с ним безмолвную и скорбную беседу: «А не поехала ли у тебя крыша, Рубель? У нас на зоне плохо, а на психзоне еще хуже, Рубель». Не обладающий конкретно выраженными художественными способностями, Игорёк относился к творческим людям с насмешливым любопытством. Он слышал про композитора, совершенно глухого, но при этом гениального, знал откуда-то про художника, который, прежде чем нарисовать автопортрет, оттяпал себе опасной бритвой ухо, про поэтов, стрелявших в других и в себя, при этом писавших прощальные стихи своей кровью, про писателя, который бился в падучей, как Суслик, которого пришлось за это из общины перевести в петушатник, – то были признанно великие люди и так себя вели… Исходя из запросов реальной жизни, Игорёк не видел особого смысла в их существовании, но допускал, что зачем-то все-таки они нужны, однако, пообщавшись с одним из таких, вряд ли великим, Рубелем, сделал определенный и окончательный вывод: не нужны!

«Не нужны! Не нужны! Не нужны!» – повторял про себя Игорёк, глядя на возбужденно вышагивающего взад-вперед вдоль расписанной стены художника. Намеренно или случайно этот на редкость неприятный человек создал ситуацию, на которую Игорёк не мог повлиять, и это обессиливало его и обезволивало. Он не мог представить себе реакцию монахов, хотя реакцию Хозяина представлял хорошо… Но дело даже не в этом! Игорёк не понимал – хорошо это или плохо? Рисовать заново поздно, да и Рубель на это бы не пошел даже под страхом побоев, готовый стеной стоять за расписанную им стенку. Игорёк не мог даже ни с кем из общины посоветоваться, так как знал, что следом поползут слушки, а потом разговоры, и тогда всё пропало… Оставалось надеяться на чудо, но на него Игорёк никогда не надеялся. Надо было что-то делать, и он сделал то, что в этой ситуации мог – развел общину с творением притыренного художника: закрыл роспись простынями и приклеил по краям полоски бумаги, предварительно поставив на них печать с надписью в центре крупно: «Спаси и сохрани», а по краям мельче: «Православный храм во имя Благоразумного разбойника ИТУ 4/12-38».

– Игорёк… – неуверенно подал сзади голос то ли Налёт, то ли Лавруха, и, не став разбираться кто, Игорёк заорал во все горло:

– Да – Игорёк! Я – Игорёк! Что – Игорёк?! Что стоите?! Запевайте!

– Что запевать? – не поняли ошарашенные Шуйца и Десница.

– Что запевать?! – совсем страшно заорал Игорёк. – Не знаете?! По башке настучу – сразу узнаете! Акафист Иисусу Сладчайшему!

Понимая, что горит, и не просто горит, а синим пламенем горит, Игорёк решил встретить монахов по архиерейскому разряду. Осужденный за отравление не привыкшего к русской кухне японца бывший шеф-повар «Интуриста» приготовил такие блюда, от одного названия которых текли слюнки. Картофель по-архиерейски не хотите? Щи романовские с осетриной не хотите? Или, может быть, тельное из судака хотите? А на запивку морс «клюковка», кисель плодово-ягодный и, конечно, чай. Имелась для дорогих гостей и бутылочка кагора. Специальным разрешением начальника областного УИНа в храме исправительно-трудового учреждения разрешалось хранение одной бутылки вина десертного типа «Кагор», но, как любят у нас говорить: где одна, там и две… И хотя монахи в зоне никогда не пили, Игорёк надеялся, что под такую закуску не откажутся и подобреют.

– Господа в Иерусалиме так не встречали, – прокомментировал происходящее Слава Дураков, и за неимением времени Игорёк не стал выяснять, что тот имеет в виду.

За ящик макарон знакомый контролер припер из дома дорожку, ядовито-красную, с зелёными полосами по бокам, которую в общине сразу же назвали гагаринской. Но помимо этой, ведущей к пиршественному столу стези имелось нечто и для услаждения слуха – всего лишь за три дня хор общины разучил большой и сложный акафист.

За спиной старательно запели, но не сладил сладчайший акафист горькую долю старосты. Знал Игорёк – появись у него сейчас на затылке третий глаз, он бы такое увидел… Голоса высокие, да помыслы низкие. Начиная с Шуйцы и Десницы и кончая Дураком – все стоящие сзади мечтали, чтобы занять его, Игорька, место старосты. Не зная, что оно уже почти занято…