Свечка. Том 2

Только эта мысль занимала тебя тогда – не мысль дня, а мысль одного только этого мгновения – мысль, от которой, возможно, зависела вся твоя жизнь…

И конечно, ты совсем не думал о воле или о свободе и о том, что их различает, и еще не знал, что воля – это та же свобода, только без бога…

V. В бегах Антонина Алексеевна Перегудова

1

Вы не пробовали бежать по заснеженному весеннему лесу задом наперед?

И не пробуйте!

Сделаешь пару-тройку шагов и опрокидываешься на напитанный холодной влагой тяжелый зернистый снег, под которым подло скрываются склизкий бугристый лед, промороженная гранитной твердости земля и толстые ветки с острыми сучьями…

Мне бы повернуться и побежать, дать нормального деру, а я все пер и пер – коленками назад – опрокидываясь и поднимаясь, опрокидываясь и снова поднимаясь, – пер, как заведенный, как будто во мне что-то замкнуло.

Хотя понятно что – страх.

Боялся получить пулю в темя.

Казалось, повернусь, покажу обкуренному прапору свой испуганный зад – и он тут же начнет палить.

И еще казалось: надо смотреть ему в глаза – как одичалому потерявшему всякую связь с человеком псу, чтобы тот не бросился.

Вот и смотрел…

Но глаз Лёхи Медведева уже не было видно, они исчезли, как и сам он исчез, скрылся за стволами и ветками, растворился в слоистом живом пространстве весеннего леса, а ты все пер и пер – задом наперед, замкнувшись на своем страхе.

А может, просто к нему привык?

Да нет, к страху привыкнуть нельзя, от него можно только устать – устать настолько, что уже все равно – боишься или нет.

Ты упал, наверное, сто раз, а, наверное, в сто первый остался лежать – со свернутой набок шеей и вдавленным в снег затылком, с изломанными в локтях руками и подрубленными в коленях ногами – как неживой.

Дыхание стихло и пропало, а сердце куда-то ушло.

Остановившиеся немигающие твои глаза смотрели вверх бессмысленно и неподвижно.

В хилых кронах грязных худосочных берез беззвучно загуливал шальной апрельский ветер.

Звуки жизни выключились, оставалось выключить изображение, тем более что не на что было смотреть.

Сверху наваливалось небо – тяжелое, тяжкое, тягостно-синюшное, смертельно больное, в грыжах и спайках бесконечных и беспросветных своих кишок, и ты вдруг понял – открылось вдруг, как уродлива воспетая поэтами так называемая природа, как страшен, безжалостен, бесчеловечен лес – твой лес, наш лес – русский лес. Нет, не для людей он, точно не для людей и даже не для зверья, которого в нем нет, и не для певчих птиц, которые никогда туда не прилетают, а лишь для крикливого воронья, сбившихся в стаи одичалых собак да одиноких маньяков – не для жизни он – для смерти.

И показалось вдруг, что умер, но точно этого не знал, требовалось подтверждение.

– Я умер? – спрашивал ты у горизонтально лежащего у виска крупитчатого снега.

– Я умер? – спрашивал ты у неподвижно толпящихся вертикальных берез.

– Я умер? – спрашивал ты у подвесного свинцового неба.

И они отвечали охотно и определенно, как незамутненная зеркальная амальгама у губ покойника:

– А ты как думал?

– Умер, конечно умер.

– Еще как умер!

И ты – поверил…

Первый апрель, никому не верь, Золоторотов!

Ты был жив, просто, как тот былинный богатырь, оказался на перепутье, чуть не перепутав жизнь со смертью…

Жив – понял ты устало и безрадостно.

Видимо, чтобы умереть, недостаточно одного лишь твоего желания, нужно еще чье-то согласие.

Не умерев, оставшись жить, ты не знал, не понимал, что делать дальше… Тем более что сил не было, сил совершенно не было – не то чтоб пальцем пошевелить, но даже чтобы веки опустить – чтобы не слышать…

«Тук!» – донеслось вдруг оттуда, откуда тебя прогнали, откуда ушел задом наперед, и, сам того не заметив, торопливо сел.

Сердце вернулось на свое место, отзываясь на услышанный звук: «Тук-тук! Тук-тук! Тук-тук!»

И еще раз – там: «Тук!»

И оно вновь: «Тук-тук! Тук-тук! Тук-тук!»

Ты вскочил на ноги и опять сам этого не заметил.

Ты знал этот звук – слышал его в армии – звук пистолетного выстрела.

И, замерев в зверином напряжении, пытался понять, что там произошло? Прапорщик Лёха запоздало стрелял в тебя?

Или в себя?

А может быть, в перепуганного водителя?

Обкуренный, обдолбанный, слетевший с катушек парень убил сперва себя, а потом его?

То есть, точнее, сперва его, а потом себя?

А тебе что делать?!

Что тебе теперь делать?!

Возвращаться?!

Возвращаться, а там три трупа?

А если тот парень, слетевший с катушек прапорщик Лёха, стрелял там не в себя и не в водителя, а просто так – в воздух, в ворон?

И вот ты возвращаешься, а он…

Он стреляет в тебя…

И вот – ты лежишь в сыром снегу с изломанными руками, подрубленными ногами и свернутой шеей и смотришь невидяще на хилые кроны худосочных берез, в которых загуливает шальной весенний ветер…

Ты только что чуть не умер и теперь хочешь умереть совсем?

«Нет, не-ет!» – выдохнуло все твое живое естество, и ты побежал, уже как все люди бегают – коленками вперед, дал наконец нормального деру, часто дыша открытым ртом и старательно работая локтями.