Свечка. Том 2

…Активист американской религиозной организации «Евреи – проповедники христианства» говорил по-русски хорошо с тем мягким западным акцентом, который приятен нашему уху, не знаю даже почему – потому, что мягкий, или потому, что западный? Восточный акцент чаще всего тоже мягкий, но почему-то вызывает у нас улыбку – ироничную, а нередко и насмешливую…

Но, отвернувшись к стене, лежа неподвижно и напряженно с закрытыми глазами, ты почти не слышал акцента – твое внимание все больше и больше занимал его голос невиданной, точнее, неслыханной доселе тобой доброты.

Не измеряемые в децибелах громкость и в каких-то других единицах тембр, а неподвластная системе мер и весов, притягивающая к себе доброта звучала не только во всех произносимых проповедником словах, но даже и в паузах.

Понять, что такое по-настоящему чистый воздух, можно только побывав в горах, а что такое по-настоящему чистая вода – утолив жажду в лесном роднике.

Понять, что такое добрый голос, можно только его услышав…

И ты его услышал, впервые в жизни услышал и – дышал и не мог надышаться, пил из родника и не мог напиться.

В этом голосе была какая-то необыкновенная беспримесная сладость, оказывается, доброта – сладкая.

(Между прочим, тебя всегда удивляло, смущало и запутывало часто встречавшееся несоответствие голоса его обладателю: сильные голоса нередко принадлежали людям слабым, простодушные – хитрым, искренние – подлым, умные – глупым, но почему-то не наоборот, и ты не мог понять, как такое может быть. А между тем ларчик открывается просто: те голоса были когда-то поставлены, специально выработаны и освоены, чтобы вводить всех в заблуждение в отношении собственной сущности и намерений.)

Американец не обманывал, а если обманывал, то слишком уж умело, так что сам по себе возникал вопрос: если это обман, что же тогда правда?

Чтобы понять, соответствует ли голос говорящему, тебе нужно было лишь повернуться в его сторону и открыть глаза, но ты не делал этого, быть может боясь разочароваться. Однако при этом не затыкал уши пальцами, как неделю назад во время проповеди наших, и не просто слушал – вслушивался, внимая необыкновенному голосу, жадно впитывая в себя его доброту.

Объясняя тогдашнее состояние, можно было бы сослаться на твою обостренную в условиях неволи чувствительность, а также на твою начитанность и общую, так сказать, культурность, но не один ты, а все или, во всяком случае, многие вслушивались в этот неожиданный голос, удивляясь его благотворному на себя воздействию.

Уже потом, лежа на койке в тюремной больнице, по-покойницки скрестив на груди свои загипсованные руки, ты вспоминал этот голос, подбирая ему определение, и нашел совершенно неожиданное – русский.

Не как национальную принадлежность, графу в паспорте, несуществующую уже, а как соответствие, суть.

В самом деле, раз есть русская душа, таинственная или нет – не важно, русский характер и что-то еще, сугубое, коренное, определяющее, – значит, подумал ты тогда, должен быть и русский голос…

Перебрав все знакомые тебе голоса, начиная с собственного, ты не смог приложить данное определение ни к одному из них, и в первую очередь к своему, а у американца он оказался русским!

Впрочем, не таким уж он был американцем.

Нет, американцем, рожденным в Штатах стопроцентным американским гражданином Ником Шерером, но с крепкими русскими корнями. Его проживший на белом свете сто один год дед, бывший белый офицер, бежал из Крыма в Турцию, оттуда уехал в Америку, где женился на русской же эмигрантке. В их семье сохранили русский язык, любовь к России и ненависть к большевикам.

Когда коммунистическая диктатура стала окончательно разрушаться, Ник Шерер прилетел в Москву.

Это было девятнадцатого августа девяносто первого года, и прямо из аэропорта поехал, как он сказал, «к русскому Белому дому».

Услышав эти слова, ты открыл глаза.

Тем своим голосом, вызывающим не просто доверие, а какое-то к себе притяжение, американец рассказывал то, что ты знал и о чем думал, но не решался сформулировать даже в мыслях, не говоря уже о том, чтобы прийти, как он, к чужим враждебно настроенным людям и начать вот так рассказывать, не опасаясь, что твое сокровенное знание никому, кроме тебя, не нужно, не боясь вызвать не просто недоверие, но насмешку и даже, может быть, смех.

Правда, боялся ты не так даже за себя, как за свое знание, – тебе казалось, что насмешливое недоверие лишит его значения, которое ты ему придавал, а чужой смех его бы просто уничтожил, но по сути это ничего не меняло – боялся.

А Ник Шерер не боялся, рассказывая негромко и доверительно, и все внимательно его слушали, и, становясь явным, значительное тайное знание делалось от этого еще более значительным, весомым.

В его рассказе даже были твои слова, которые ты не раз проговаривал про себя, и тебе захотелось воскликнуть: «Мои слова, это мои слова!» – но, разумеется, не воскликнул, порадовавшись за свои, хотя и произнесенные другим человеком слова и немного, совсем немного ему позавидовав.