Свечка. Том 2

Всех этих надзирателей, или по-нынешнему контролеров, заключенные не любили и не любят, как битая собака не любит палку. Но не их жестокость является причиной ненависти к ним, а жадность и тесно связанная с жадностью подлость. Разумеется, и заключенным эти милые человеческие слабости не чужды, но продажность и подлость заключенных происходит от зависимости и безысходности, а у всех этих вертухаев, дубаков, пупкарей – каких только прозвищ не придумали своим охранникам заключенные – от жадности, и только от жадности.

Зарплаты мизерные, работать в систему исполнения наказаний идут либо по призванию, как садист Курский, либо жадные подлецы вроде тех, о ком мы не стали здесь рассказывать, потому что не о них речь. За деньги они проносили в камеру все, что заключенные просили: мобильники, наркотики, алкоголь, порнографию, резиновых женщин.

Но встречались исключения, причем во всех камерах, пересылках и зонах, где тебе пришлось побывать. В Бутырке таким человеком был Берды, маленький круглоголовый восточный человек с восточной же незапоминающейся фамилией. Сорок Сосисок презирал его и всячески изводил, сокамерники относились насмешливо, как принято у нас относиться к «чурке», тебе же он сразу пришелся по душе своей доверительной участливостью и каким-то искренним простодушием. Берды коротко, но охотно с тобой общался, и это началось еще до твоего покушения на самоубийство. Можно сказать определенно: не один известный московский хирург, но и этот маленький туркмен спас тебя, открыв в нарушение инструкции камеру, когда в ее дверь колотили перепачканные твоей кровью заключенные.

Но тогда он не приходил тебя проведать в больнице, а теперь пришел, принеся с собой точно такую же пачку печенья и два апельсина (видимо, то был какой-то их паек), и все это ты при нем же съел.

По-русски Берды говорил плохо и тем хуже, чем меньше хотели его понять. Ты – хотел и понимал, и сочувствовал, когда он рассказывал печальную историю своей жизни. У себя на родине Берды был председателем небольшого, но успешного колхоза, который продолжал существовать и после получения Туркменией независимости. И все бы ничего, если бы не Туркменбаши. Он был детдомовский, рос и воспитывался в Москве, где и начал делать партийную карьеру, но в Туркмении оставались какие-то его дальние родственники, и среди них Берды. Став «отцом всех туркмен», как он себя представлял, живым богом, бывший партийный руководитель почему-то стал их всех уничтожать, хотя понятно почему – разве могут быть у живого бога живые родственники?

С женой и четырьмя детьми Берды успел уехать в Москву, сумел получить гражданство и устроился на службу в Бутырку, надеясь укрыться под защитой органов. Он даже крестился, о чем рассказывал, грустно смеясь: «Я теперь православный чурка», – научился играть на гармошке и во время своего ночного дежурства пел иногда песенку крокодила Гены, очень печально пел.

Берды знал, что туркменская гэбэ требует у российских властей его выдачи.

Заканчивая свой рассказ, маленький надзиратель спрашивал тебя с надеждой в голосе:

– Чурку на газ не поменяют?

– Нет, – уверенно отвечал ты.

А ведь поменяли, выдали с женой и детьми «представителям туркменских правоохранительных органов» заодно со ста двадцатью тысячами русских, живших на тот момент в Туркмении, после подписания договора по газу фактически лишившихся российского гражданства, впрочем, это совсем уже другая история, надеюсь, ее кто-нибудь когда-нибудь напишет…

Уходя из палаты, Берды пожелал тебе «набирать сила», и ты быстро стал ее набирать.

Руки срастались безболезненно, правда, зверски чесались под гипсом, ты засовывал под него пластмассовую линейку, принесенную специально для тебя пожилой немногословной медсестрой, и чесал, чесал – с тем туповато-блаженным выражением лица, которое бывает у всех чешущихся.

Из-за гипса ты не мог сходить в душ, тебя это нервировало, но та же медсестра успокоила однажды, с серьезным видом пошутив:

– Это ленивые моются, а неленивые чешутся.

А ты никогда не был ленивым.

Соседей по просторной больничной палате-камере было двое: крупный краснорожий бандит в красном же спортивном костюме, который много и громко ел и еще больше страшно храпел, и почти отсутствующий под одеялом, беззвучный язвенник-доходяга – когда ты на него, неподвижного, смотрел, в голове возникали нехорошие мысли.

Войдя в палату, ты поздоровался, но они не ответили – красномордый не захотел, а доходяга не смог.

Но не соседи по больничке, не ее тоскливые порядки, не запах хлорки, не это определяло твое состояние – неожиданно радостное и приподнятое.

Лежа на кровати и сложив по-покойницки на груди загипсованные руки, ты смотрел в сводчатый потолок камеры и улыбался, вновь и вновь вспоминая русского американца Ника Шерера – идеального русского человека. Ты знал, что никогда больше с ним не встретишься, да, по правде сказать, и не желал этого, тебе было достаточно знать, что он есть – не выдуманный тобой образ, а живой, из плоти, мыслей и поступков реальный человек.